Глава 1. Тени прошлого
Поздний вечер подползал к окнам старого московского дома. На четвёртом этаже, в комнате с тусклым светом керосиновой лампы, сидел доктор Павел Андреевич Верховцев. Тишина лежала повсюду, нарушаемая лишь случайными шагами на улице и шорохом переворачиваемых страниц. В комнате пахло лекарствами, бумагой и лёгким, почти незаметным ароматом ландышей, которые накануне поставила его жена Анна.
Павел Андреевич положил на стол неровно исписанные листы и провёл рукой по лицу. Уже несколько месяцев он жил, будто балансируя на остром лезвии ножа. Сначала – сны. Потом – шёпоты, тихие, как ветер под дверью. А затем – образы.
В темноту окна ворвался холодный ветер и пошевелил лёгкую тюль. Огонёк лампы задрожал, и в воздухе почувствовался запах цветущих тополей – лёгкий, весенний, будто из другой жизни, где всё было спокойно и просто.
Он чувствовал утомление. Оттолкнув бумаги, Верховцев встал, тяжело опёрся на спинку стула и пошёл умываться. Холодная вода стекала по ладоням, обжигала виски. Он поднял голову, взглянул в зеркало – и обмер. За его спиной стоял Михаил. Тот самый. Умерший три года назад от белой горячки. С тяжёлым, мутным взглядом и полураскрытым ртом – словно собирался что-то сказать, но так и застыл.
– Здравствуй, доктор, – спокойно проговорил Михаил, чуть склонив голову.
Павел Андреевич не шелохнулся. В груди защемило, но страха не было. Лишь усталость и печальная ясность. Он всё прекрасно понимал.
– Сказать тебе надо. Поговорить.
Верховцев устало опёрся на умывальник.
– О чём?
Лицо Михаила в зеркале вдруг исказилось: вспухшие вены на шее, рваное дыхание, уголки рта в пене, глаза – выпуклые, налитые болью и чем-то нечеловеческим, как у зверя, пойманного в капкан. Тело его вздрагивало, словно от судорог. Он заговорил почти шёпотом, прерывисто, с хрипом:
– О том… что держите нас, как скотину… В хлеву. Простыни – месяцами не меняют. Плесень на стенах. Холод. Невыносимо… – он закашлялся, глаза его дёрнулись, – …жить в этом холодном, разваливающемся доме. Трещины – по стенам, по душам… Когда больные никуда спрятаться от боли не могут и клозет за храм почитают, где упокоение находят в шуме воды в трубах да в прохладе от плитки на полу с запахом хлорной извести. А между вами и нами – пропасть. Бумаги важнее… конечно, их ведь на денежку меняете.
Он на миг замолчал, глаза его метнулись в сторону.
– А санитаров… кто остановит? За подачки – бьют. Издеваются. Если денег нет – больному не жить. Петруху, помнишь? Ногами. До крови. Семёновна – неделю без еды. Только тень осталась. А ты? Где ты был?
Павел Андреевич стоял, сжав зубы, не отводя взгляда.
– Ты же лечишь… А слышишь ли? Видишь ли нас?.. А мы – за стеклом… всё ещё.
Доктор провёл дрожащим пальцем по поверхности зеркала. В голосе Михаила не было ни гнева, ни упрёка – только тишина.
– Ты пытался? – выдохнул он. – Теперь… ты с этой стороны. Теперь поймёшь.
Павел Андреевич обхватил голову руками, прислонился лбом к холодному зеркалу, долго стоял так, не двигаясь. Потом резко обернулся – но в ванной было пусто. Лишь запотевшее зеркало да лёгкая дрожь в пальцах остались напоминанием.
Он вытер лицо полотенцем, посмотрел на своё отражение – чужое, уставшее – и медленно вышел.
Глава 2. Вызов в больницу
Наутро, едва он успел накинуть халат, как в дверь постучали. Без приглашения в квартиру вошёл Никита, посыльный из клиники. Куртка распахнута, волосы растрёпаны – вбежал, как из пекла.
– Павел Андреевич! – задыхаясь, выпалил он. – Вас срочно зовут… в больницу.
– Что случилось? – спросил доктор, уже доставая чистую рубашку.
– Ерёменко… опять срыв. Двух санитаров побил. Глафира Алексеевна боится без вас решение принимать. В прошлый раз ведь… морфий, вы помните…
Доктор не ответил. Молча накинул пальто, бросил короткий взгляд в зеркало, поправил шляпу – и вышел, пропустив Никиту вперёд.
У крыльца больницы их уже ждала старшая сестра. Манжет на левой руке был в крови, лицо взволнованное.
– Павел Андреевич… – она быстро подошла, – заперли его в чулане. Серёгину нос сломал. Пол – в крови. Ведёт себя… странно. Совсем как в ту зиму.
– Ты рассказал?
– Сразу, – кивнул Никита.
Доктор быстро прошёл в кабинет, переоделся, накинул халат. У кладовки он на мгновение замедлил шаг и прислушался. Было тихо, почти зловеще. Он приоткрыл задвижку – и остановился.
Ерёменко сидел прямо на полу, в луже крови. На стене – рваный кусок войлока. Он держал свою левую руку в зубах, лицо и грудь были залиты кровью. Подбородок дёргался, как у человека, что говорит – но без звука.
– Господи… – едва выдохнул доктор. – Он себя грызёт…
Он оглянулся: – Санитаров! Немедленно! Каталку, смирительную рубашку… Глафира Алексеевна – готовьте кабинет. Придётся зашивать. С наркозом.
Сестра скрылась в коридоре. Почти сразу появился завхоз – грузный, второпях, с салфеткой за воротником.
– Григорий Николаевич, стойте у двери. Ждать уже нельзя.
Доктор дрожащей рукой снял засов.
Ерёменко не сопротивлялся. Он только глухо ревел. Санитары быстро и почти без слов уложили его на носилки, понесли в кабинет.
– Ну что ж ты, голубчик… – тихо сказал доктор. – Неужели так проголодался… Помнишь, как я учил: если в голову черти полезут – глаза закрой, уши заткни… и считай. Считай, пока не уйдут.
Ерёменко посмотрел на него из-под ресниц и снова закрыл глаза.
На кушетке его руки были зафиксированы. В вену капала прозрачная жидкость. Павел Андреевич осторожно обрабатывал рваные раны, зашивал их, почти не дыша.
– Так нельзя… – шептал он. – Ты ведь не сам по себе. Ты – Божье создание. И за что же тебе такая мука? А главное – зачем ты сам себя мучаешь?.. Господь тебя любит. Просто так. Не за что-то. А за то, что ты есть… пойми это, мил человек.
Он завязал последний узел, обрезал нить.
– Всё. Спи теперь. Слава Богу, успели… А то не свиделись бы уже.
Доктор поправил простыню, закрыл штору, и, заперев за собой дверь, вышел.
В коридоре стены были выкрашены в тускло-зелёный, лампы потрескивали. Пахло эфиром, старым деревом и чем-то неуловимо тревожным – смесью жизни и безумия.
Подсобка, куда он зашёл спустя минуту, была пуста. Только кровать с плотно заправленным бельём, старенький стул у стены да тень от окна, расплывшаяся по полу, как отставшая от человека душа. Здесь никого не было – ни Ерёменко, ни санитаров, ни шума. И вдруг тишина показалась доктору не облегчением, а тяжестью, как в церкви после похорон.
