Стеклянная Марта в сорочке сорочьей,
рыжекудрая Апрель,
нарядная Майя
На ком из вас женится рыцарь в шкуре медвежьей?
В печках чугунных вы топите снег, вынимая
из рукавов рукава Волги, Рейна, Дуная…
Три сестры – стеклянная Марта, рыжекудрая Апрель, нарядная Майя – три невесты рыцаря в медвежьей шкуре. Они зажигают цветы на полянах и открывают двери озёр. Когда приходит весна, рыцарь в медвежьей шкуре женится на каждой из них поочерёдно.
Март – и рыцарь в медвежьей шкуре женился на Марте стеклянной! Стеклянная Марта в ступке истолкла лёд, перемешав его с солнцем, и пустила зайцев по бескрайней шкуре рыцаря, изборождённой тропами и колючей от голых ветвей.
Апрель – и рыцарь в медвежьей шкуре женился на Апрель рыжекудрой! В расщелинах шкуры рыцаря побежали ручьи, и ранним, раненым, ускользающим утром рыжекудрая Апрель выдохнула подснежники-первоцветы и растворила в ветре тайную ностальгию, отрочески томящую тоску по невозможному. Ветер этот почувствовали прежде других странники и моряки.
Май – и рыцарь в медвежьей шкуре женился на Майе нарядной! Уж какими молочными травами, буйными гирляндами и простыми веночками из одуванчиков, собранных школьницами на городских загазованных бульварах, украсила нарядная Майя шкуру мужа! Какими крестьянскими плясками её дубила! И свечи зажгла в кронах сосен, не зная и зная, что всё может шкура медвежья, живая, лесная…
* * *
ворон и дождь,
времени час по старой дороге на запад.
разрушенная вышка среди полей.
ты видел здесь журавлей
на одной ноге.
павшая смотровая башня:
в развалинах человек,
что ловит сновидения птиц,
взирая на месяцы быстрой журчащей весны
со смотровой – воочию:
отблеск громов тишины от слияния рек:
речки Смородинки с Волчьей.
памятник канувшим в Лету
лесным деревням.
храм глубины журавлиной:
слёзы в копытцах проталин.
памятник канувшим в Лету.
* * *
слова
из-под травяной воды:
прочерчивающие тропы беспамятства.
звонкая, не полнится песней, лесная глушь.
иди по ландшафтам снов
мимо хутора, где дородная финка доит коров,
где монахиня точит нож.
будет дом, и крыльцо, и колодезный сруб:
падалицу собирай в подол из-под серебряных яблонь,
мужа встречай с войны,
сына встречай с войны.
у порога – в стремительном ожидании —
на грудь ему припади, отряхивай пыль с шинели.
скрипнут, скренившись, давние ели,
дрогнут, закрывшись, дубовые двери,
но бледен он, бледен, любимый, и на себя не похож.
зря ты рвёшь с огорода укроп и морковь:
он откажется есть.
на шинели его дыра и тёмная кровь,
ты в глаза его смотришь:
душа его больше не здесь.
и ты вскрикнешь и выбежишь в поле,
а там строем чинным,
схожие, как близнецы,
ковыляют в шинелях мужчины:
мужья, сыновья и отцы, —
из-под травяной воды: твоей, Лета.
* * *
…хаос с гармонией в полуразрушенном звуке.
– А и Б сидели на трубе —
как клоуны в цирке, падают бедные звуки
и вповалку лежат на траве.
хаос, хромая, гармонию в вальсе фальшивом
ведёт, и она не узнает себя в себе:
сползя в какофонию, станет танцующим Шивой
в миг торжества, и исчезнет, как А и Б.
Поёт старый рыцарь, глядя на статую Венеры.
Вот – прошлое. Стоит перед ним в угловой нише в зале музея. Вылизанный паркет, белые с золотом двери, кровати с балдахинами и зеркала в тяжёлых рамах, картины Ван Дейка, доспехи, – и она. Стоит, обмерев, словно Белоснежка, поперхнувшаяся яблоком.
– Близко, далеко, почти, едва… – шепчет он ей. – Когда я впервые тебя увидел, я сразу тебя узнал. Мы говорили с тобой на нездешнем языке без аз и без язв – говорили белым светом в маковом поле, говорили поцелуями без уст… А потом я испугался потеряться в твоём мире, в твоей сельской обители, в твоих предгрозовых руинах, и змея выползла и, извиваясь, бросилась вниз.
Она – утрата, предчувствие и узнаванье. Туристы, проходящие мимо, считают его старым алкоголиком, непонятно зачем простаивающим часы перед мраморной статуей. Они не знают катастрофы, сломившей его: ведь девушка, которую он любил, была мертва, когда он был ещё младенцем, но теперь, когда он стал стариком, девушка, которую он любил, ещё не родилась.