– Все, приехали! – сказал Игорек с тем убийственным спокойствием, с каким вещают о неминуемой смерти.
Он сидел не на своем месте, за рулем, а в пассажирском кресле рядом со мной, но голос его показался мне неестественно далеким, потусторонним, долетавшим издалека – из другого измерения, из параллельного бытия.
Но прежде, мгновением прежде голоса, машина перестала слушаться руля и, точно по маслу, заскользила по мокрому асфальту вперед и в сторону, по какой-то невероятной диагонали, прочь с дороги. Немедля за тем вошли в штопор – и мир вокруг взвихрился, разжижился и исчез, завертелся вокруг своей оси. Зашелестела, завертелась перед глазами мокрая зелень кустарника – и тоже исчезла. Все исчезло – на миг или на целую вечность, – как будто внезапный сон одолел или случился глубокий обморок. Но вот сквозь это небытие, как сквозь толщу воды, стало проступать ощущение тесноты и неуюта, и вслед за тем – осознание, что машина опрокинулась, что лежит в кювете кверху колесами, в сплошной, шелестящей дождем зелени. И что мы с Игорьком лежим здесь же, лежим непонятно как, перемешавшись с тем, что было машиной, и что – в машине. Наконец – что продолжает работать двигатель, и оттого в голове не стихает гул неистово вращающихся колес.
– Жив? – обронил я в гулкую пустоту, в которой, неясно где, пребывал тот, кто был мной. – Эй, Игорек?!.
Голос не принадлежал мне, был размыт и не узнан – или со слухом что-то произошло, как будто в уши натолкали ваты. И со зрением были нелады: я не видел ничего, кроме сплошной, трепещущей под дождем листвы. И руки-ноги мне не принадлежали – вернее, даже памяти о собственном теле во мне не осталось. Неопределенность сущего – ни больше ни меньше! Но Игорек, что с ним? Я не видел Игорька, но ощущал где-то поблизости, рядом с собой. И еще ощущал нарастающее беспокойство – оттого, что работал двигатель, с тупой добросовестностью сжигая бензин и повизгивая изношенным ремнем генератора, – а значит, машина каждую секунду могла взлететь на воздух.
– Эй!..
– Живой, – отозвался наконец Игорек – или только послышалось, что отозвался?
– Бегом из машины! – скомандовал я и с чувством неестественности, нереальности происходящего полез на четвереньках из салона – через окно дверцы с выбитым, рассыпавшимся на мелкие кусочки боковым стеклом.
В лицо хлестануло мокрой листвой, пахнуло прелью, ладони скользили по грязи, усыпанной тупыми осколками, но я не чувствовал боли от колких граней, впивавшихся в кожу, – лез ужом, а выбравшись, живо вскарабкался по сырому склону, продираясь сквозь гибкие, хлещущие по лицу ветви и все так же опасаясь скорого взрыва. Сознание было притуплено, и даже страх от мысли «сейчас рванет!» накатывал как бы издалека.
Но на склоне неглубокого придорожного рва, тянувшегося вдоль шоссе и заросшего густым упругим кустарником, я понудил себя остановиться и оглянуться назад. «Семерка» лежала на крыше поперек рва, запрыгнув на противоположный склон передком, а на ближний улегшись багажником и дымя сквозь листву бледным, прозрачным, как пар, светом лопнувшей фары. Шел, не переставая, теплый обложной дождь, под тяжестью воды струилась и перетекала поникшая листва, прогибалась и наползала сплошным зеленым месивом молодая поросль, – и на все это Божье благолепие накладывалась грубая человеческая реальность: умирающее пятно света, шепелявый шелест двигателя, тупое гудение вращающихся колес.
