Amata nobis quantum amabitur nulla
Светлой памяти товарища Евсюкова посвящает автор эти лирические строки.
Маньяк-милиционер-педофил-садист вышел в ночное дежурство.
– Дяденька. Только о гуманизме!
Он посмотрел. Молодая, но уже плотная. Слегка смуглая. В темноте особенно пикантно. Не видно, что грязная.
До лесополосы недалеко, успею додежурить, решил милиционер и повёл девочку.
Девочка по дороге объясняла, что папочка напился пьяным, долго зачем-то бил мамочку. Мамочка сейчас лежит, ничего не говорит. А папочка зачем-то залез на дерево, зацепился за веточку, висит и качается.
Как удобно, вздыхал милиционер. Третьей будет. В состоянии аффекта, в результате суицида. Нашел, обнаружил, почти предотвратил, но уже не дышала.
Светила премия в квартале. Светила луна. Пели соловьи. В лесополосе их развелось. И никто не убивал.
Девочка шла и думала.
О чём думают девочки. Лунной ночью. В лесополосе. Рядом с верным надёжным другом. Папочка в беде. А этот поможет и защитит. Вон он какой плечистый. Он и мамочке поможет. А потом мы станем хорошими друзьями. И у него хорошая квартира. И он почти неженатый. Ах, как поют соловьи.
Вот, кажется, и то место. Луна ярко освещала поляну. Милиционер расстегнул кобуру. В ветвях действительно что-то белеется. Под деревом действительно что-то чернеется. Девочка не соврала.
Поют соловьи. Он вспомнил, что он ещё не женат. Лучшие минуты в родном общежитии вдруг вспомнились ему.
Как он подглядывал, а она писала. Как он писал на стене, а она смотрела. Как он писал на стенку, а он писал выше всех. И она смотрела, она одобряла.
И они не знали, что трихомоноз приводит к тяжким последствиям.
Но всё проходит.
Он прожил жизнь и ни о чём не жалеет.
А она пожалела. Она была первой. И он её убил с особо зверской жестокостью.
Никогда не зверейте, думал он. Всегда оставайтесь человеком. Кто ещё, как не человек, может изобрести такое, что ни одному зверю не додуматься.
Додумывал он уже на автомате.
Он бил, а она увёртывалась.
Он душил, а она кусалась.
Папочка качался на веточках, молча одобряя:
Бей её, все они такие!
И не встала мамочка, не сказала своё пьяное, но искреннее. Х.. ли бьёшь, матерьял портишь?
И он смирил свой пыл безудержный, удаль карамазовскую в кобуру спрятал.
Привязал дитё к белой берёзе. Заткнул ей рот грязной тряпкой. Сколько их тут, в лесополосе валялось. И грязных и очень грязных. Может быть, жениться, думал он. Изнасилую вот и женюсь. И она таинственно блестела восточными загадочными глазами. Не пожалеешь, женишься. Но сначала изнасилуй.
Пел соловей что есть мочи. Надорвался и затих.
Надо же, удивился он. Она удивлённая новым ощущением, мычала что-то ласковое, что-то обнадёживающее.
Когда он достал свой хорошо отточенный, проверенный в боевых точках клинок и уже подносил к горлу, она ещё на что-то надеялась.
И её вера, её надежда, её кроткая беззаветная любовь потрясли душу опытного педофила.
– 14-то хоть стукнуло? – хрипло выдавил он сквозь стиснутые зубы. Использованный презерватив жалким свидетельством ненужной победы лежал в траве. Не то, всё не то. О том ли мечтал я?! – Рвалось из горла. Она мигнула, слеза прокатилась по щеке. В будущем году и 14 будет, понял он скупой разговор щедрого женского сердца. Сделал женщиной – женись, падла, вспомнилось, как говаривала бабка после четвёртой рюмки. Золотая женщина, золотое сердце.
Уйду в горы, приму ислам, женюсь.
Руки сами развязывали верёвку. Соловей крякнул уткой, закукарекал петухом. Карр. Карр. Ку-ка-ре-ку!!!
Папочка качался во всё возрастающей амплитуде. Мамочка вроде растерзанная, а вроде куда-то ушла.
Ветер затих. Он поцеловал её в губы крепким поцелуем опытного мужчины.
Минета не будет, поняла она. Это на всю жизнь.
Мамочка вышла из-за деревьев с большой семейной иконой. Папочка с берёзы благословил их босой правой ногой.
Она ближе к сердцу, понял он. Мутант. Мутанты они верные и надёжные друзья.
Своей маленькой шестипалой ручкой гладила она обросшее шерстью сердце милиционера. И милиционер мягчал, перерождался, восставал к новой жизни и уже верил в самое святое.
В кустах был спрятан у них лимузин. Простенький Майбах, подарок к свадьбе.
Решили не ехать в Куршавель. Расписаться в Саудовской Аравии. А там начать новую жизнь. Уйти в пески и выйти оттуда другим человеком. Вскормленный верблюжьим молоком, наш сын вырастет богатырём.
Машина поехала. Родители уютно поместились в багажнике. Ночное дежурство всё не кончалось. Да и ночь ещё не кончилась. Такую ночь неплохо и продлить, вспомнились популярные слова из популярного сериала.
По дороге почти никого не убивали. Местные жители радовались и поили их парным самогоном.
От бешеной коровки. Испейте. От всего сердца. И она пила как взрослая. И взрослела с каждым часом. Часы у него остановились. Они не наблюдали часов, они сбились с дороги, родителей иногда кормили, выпуская только по нужде. И отец гордился своей дочкой. Внука назовите… говорил. Как-нибудь назовём, соглашались, запихивая будущего деда обратно в багажник. Плакала от счастья мать. В кабине остро пахло мочой.
Ночевали в лесу, потом начались пустыни, но все говорили по-русски.
И такие душевные, такие душевные. Руки сами чесались, но она гладила его по рукам, и он задушил только троих. Шутя, играя, вот она новая жизнь. Как легко быть добрым.
На какой-то очередной границе у них опять не спросили документов. Он, слегка разгорячённый, достал револьвер. Она, уже слегка беременная, заслонила грудью пограничника.
И пуля ни в кого не попала.
И их опять пропустили, ни о чем, не спрашивая, ни о чём не жалея.
Рашен мафия, у них масса денег. Пусть едут.
А денег у них совсем не было. А было тёплое, душевное отношение местных жителей. И неограниченный кредит
у деда, он воевал там вместе с моджахедами и его там знали.
Всё-таки иногда хотелось:
Купить ей тюльпанов
Сводить в Тюильри
Трахнуть по-нашенски, со всеми удобствами, в пятизвёздочном люксе.
Первый верблюд отнёсся к ним наплевательски. Второго приручили, заставили везти машину, пусть мотор отдохнёт.
Они устали, шептали они звёздной аравийской ночью и звёзды с ними соглашались, и кобры их почти не кусали.
Переплыли Суэцкий канал.
Выбирая себе пирамиду, она думала о Клеопатре. В триумфе поведу школьного учителя. Ставил мне, зараза трояки, отравил юность.
Муж, а он был почти муж. Неожиданно ласковый, богатый на неожиданности. Она укрощала его. Она росла и выводила бородавки на руках. И педикулёз, такой привычный, такой обыденный, наконец оставил её… видела как поплыли по Нилу, пристраиваясь к встречному крокодилу, её последние иллюзии, её последние воши.
