Автор выражает искреннюю благодарность за помощь в работе над книгой прежде всего Зое Богуславской – за великодушие и понимание Поэта, а также Родиону Щедрину и Майе Плисецкой, Елене Пастернак, Марине Тарковской, Юнне Мориц, Владимиру Бедуле, Арине Вознесенской, Анатолию Гладилину, Вениамину Смехову, Олжасу Сулейменову, Юрию Кублановскому, Константину Кедрову, Борису Гребенщикову, Наталье Стрижковой и ее коллегам в РГАЛИ, Карине Красильниковой, Юрию Кочеврину, Марии Шаровой, Владимиру Снегиреву, Дмитрию Минченку, Валерию Скорбилину, Николаю Лалакину, Ядвиге Юферовой, Нине Шпак, Людмиле Дубовцевой, Владимиру Курилову, Инге Фельтринелли, Жанне Васильевой, Кристине Барбано и, разумеется, своей семье.
Отдельная благодарность Зое Борисовне Богуславской за предоставленные издательству фотографии из личного архива.
Скол главы шестой, случайно опередивший предисловие
– Вознесенский? Ну да, Андрюша был в меня влюблен. Вас это удивляет?
Марина Георгиевна, строгая учительница английского, уже в девяностых, в последние годы жизни, часто, секретничая с одной своей юной соседкой-ученицей, вспоминала выпускников 1951 года, тот самый десятый «Б», где учились и Вознесенский с Тарковским.
Глаза у Марины Георгиевны, надо заметить, были – сине-серые жемчужины. Неспроста тот самый класс прозвал ее любя – «красотка Маркарянц». Одноклассники, ставшие видными учеными, писателями и режиссерами, на удивление дружно вспоминали из всей своей 554‑й московской школы именно ее – как свет в окошке. И ни для кого не было тайны: ближе всех к ней был школьник Андрей, который стал потом большим поэтом.
Странность только в том, что у самого Андрея Вознесенского нигде нет ни полслова про Марину Георгиевну. В конце пятидесятых появилось у него стихотворение про ученика и училку, которая сама в него – «по уши влюблена». Но при чем тут Марина Георгиевна? В стихотворении такие страсти – но там Елена Сергеевна, хотя и тоже «англичаночка»… Не скрыл ли Вознесенский тут «красотку Маркарянц»?
– Ну что вы, – твердо протестует сестра одноклассника, Марина Тарковская. – Их замечательная англичанка дружила с Вознесенским. Вернее, Андрей с ней дружил. Она знала и любила литературу, приносила стихи каких-то поэтов, не печатавшихся тогда, и как-то они очень сблизились. Но нет, какая романтика?! Когда Марина Георгиевна стала вести у них английский, ей было за тридцать, ему – четырнадцать-пятнадцать. Умная наставница и жаждущий открытий ученик – не более того. А Елена Сергеевна – лишь образ поэтический.
Вероятно, Марина Тарковская права. Но… поэты так непредсказуемы. Елена Сергеевна появляется и в мемуарной прозе Вознесенского, тут и там – совсем неожиданно. Пишет о битниках, вдруг пассаж про нее. Вспоминает учебу в Архитектурном – снова она. О Пастернаке говорит, а и тут Елена Сергеевна. Причем опять – вполне конкретная учительница английского. А других «англичанок» у них не было… И вот уже улыбается добрый школьный приятель поэта, Юрий Кочеврин:
– Ну какая Елена Сергеевна? Конечно, это Марина Георгиевна. Между прочим, Андрей Тарковский мне после школы рассказал однажды…
Тут может вылезти, как из поэмы Вознесенского «Авось», какой-нибудь неведомый Чин Икс: хи-хикс. Но что нам эти пошлые чины? К замечательной Марине Георгиевне и к тому, о чем могли шептаться одноклассники, мы еще вернемся.
Пока же стоит вспомнить Уильяма Вордсворта, на которого, бывало, ссылался Андрей Андреевич: про то, что родина поэтов – в их детстве. Оттуда все переплетения нитей жизни, которая «и есть поэзия». Так оно или нет, но на пороге выпускных экзаменов в большое плавание по жизни случились два события, имевшие самые серьезные последствия. Его, вопреки разнице в возрасте, принял, как юного друга, сам Борис Леонидович Пастернак. И это совпало – о, детские тайны! – с его загадочной «первой любовью».
Пастернак и любовь – два этих слова, как вдох и выдох, будут жизненно важны Вознесенскому всегда, до последнего дня. Музы будут порхать на метлах маргаритами, шаландышаландышаланды обернутся ландышами, лысый череп вождя окажется пасхальным яичком, небо над головой поэта расчиркают грозы…
Вот тут – подкованный читатель будет ждать уж рифмы «Озы». Потому что вся жизнь поэта кругометом сложится вокруг Озы.
Но пока что – подростку четырнадцать лет и вся жизнь впереди, как сплошная игра воображения… «Борька – Любку, Чубук – двух Мил, / а он учителку полюбил!»
В воротничке я – как рассыльный
в кругу кривляк.
Но по ночам я – пес России
о двух крылах.
А. Вознесенский
Доживет ли Вознесенский до шестидесяти?
Мёл тополиный снег, на дворе 22 июня 1962 года, в голове теплынь и во рту сушняк. В Иностранной комиссии Союза писателей СССР усталые советские и чехословацкие поэты спорили о сущности новой поэзии, ворвавшейся в жизнь. Долго ли протянет стихотворчество на метафорических опытах?
Слуцкий гнул свое. Ян Скацел покашливал вежливо. Щипачев ногой качал. Вознесенский? Как всегда, опаздывал. Стенограмма совещания все зафиксировала.
– И все-таки, – подбодрил присутствующих Борис Слуцкий. – Я хочу уточнить свою точку зрения на метафору. По-моему, метафорическое мышление – это в значительной степени возрастное понятие… Перед вами сидит Степан Петрович Щипачев, первые две книги которого наполнены метафорами и который к сорока годам отказался от этого. И так же, как всякое старение, это и радость, и несчастье… Мне представляется шестидесятилетний Вознесенский, убеленный сединой и украшенный лысиной, который будет писать уже совсем не так, как он пишет. Хотя мне нравится, как он пишет…
Слуцкий осекся, заметив тяжелую мысль на челе добрейшего Степана Петровича: тот, кажется, уловил в словах коллеги подвох. Ян Скацел попытался сгладить неловкость, вышло немного неуклюже, но чеху как гостю простительно:
– Что касается меня, то я не знаю, как будет писать Вознесенский в шестьдесят лет. Вы не совсем правы, когда говорите, что метафоричность частично проходит с возрастом и приобретается строгость…
Все, впрочем, знали, что Степан Петрович, шестидесятитрехлетний мэтр, создавший и «Любовью дорожить умейте…», и «Как повяжешь галстук, береги его…», – никакой не ретроград. И всё же радостно вздохнули, услышав его пылкое признание:
– У нас есть много людей, которые приходят в ярость, когда заходит речь об этих поэтах или об отдельных стихах. Но ведь это не мода, это естественный процесс… Я допускаю мысль, что у Вознесенского через какие-то годы будет более ясная, стройная форма… Но и сегодня я испытываю удовлетворение, что стою в одних шеренгах с молодыми поэтами. Они по-своему оплодотворяют мое не такое уж молодое сердце!
