Максим Кучеренко - Сорок шесть минут

В Петербурге живёт художник Александр Георгиевич Траугот.

Мне было шесть лет, когда я увидел книгу с его иллюстрациями, где всё понимал почти без текста, и твёрдо решил, что смогу рисовать так же. Это были «Сказки и истории» Г.Х. Андерсена, которые иногда читал мне папа. В попытках повторить выражения лиц троллей, изобразить воздушные крылья ангелов и легкие формы принцесс, я в основном терпел неудачу.

Шли годы. И в пятом классе я стал рисовать войну и голых девушек. Солдаты, танки и самолеты выходили ладные, а вот девушки получались разные. На одну нормальную приходилась дюжина кривых и несуразных. Но рука, как говорится, набивалась. Потом изрисованные тетрадки нашла бабушка, рассказала папе. И папа меня пристыдил. Тогда я переключился на рисование учителей и одноклассников и быстро снискал успех у своих соучеников. Потому что, когда все кривые, – это смешно.

Наконец, я вырос. Нашел художника Траугота, пришел к нему в мастерскую с бутылкой крымского вина и той самой книгой «Сказок и историй» Андерсена. В ней, спустя более полувека с момента издания, Траугот написал на пожелтевшем слегка листе: «Моему новому другу». Пририсовал и ангела с воздушными крыльями, и античную колонну. С того момента во мне что-то щёлкнуло.

И я придумал вот эту книгу. С собственными иллюстрациями, которую посвящаю Александру Георгиевичу. Он за эти полвека стал рисовать еще лучше. Более того, я надеюсь, что мой папа, которому я тоже посвящаю эту книгу, всё же не пристыдит меня вновь. А мой сын Роман удостаивается особой благодарности, поскольку на этапе накопления материала призывал рисовать меня по вечерам и садился рядом со мной с карандашом.

Это кто это родился?

Это снова я родился. Я родился потому, что вчера напился. Потому что кто напивается, тот знает. Он знает, когда утром из полной тьмы, из мёртвого сна без снов, из блэкаута, из небытия, из безобъектного компоста, из чёрной дыры вдруг рождается свет. Этот свет без единой мысли, с пугающим чувством немого киноэкрана, в дезориентировке, в отравленном потустороннем оглушении. Так рождается твое психическое, живое, то, что отличает тебя от овоща. Я родился. Не в роддоме я родился, а сейчас я родился. Тогда ведь я не помнил ничего, а говорят, тогда я родился, и был праздник. Не помню праздника никакого. Был праздник ради меня, но не про меня, потому что тогда я был никто. А сейчас я некто. Я субъект, тот, кто вчера: в хлам, вдрабадан, в стельку, в г…, в сиську, в слюни, напился, нажрался, надрался, набульбенился, налакался, наклюкался, угандошился. Напился, а потом отрубился, откинулся, выключился, отлетел, выпал в дрова и умер. А потом взял и родился. Говорят, что после каждого такого этилового наркоза в коре головного мозга кладбище нервных клеток. «Тут помню, а тут не помню». Tabula rasa – сознание как доска, покрытая воском, и на ней проступают буквы, написанные из прежних текстов стилусом. Палимпсест называется. Симптом второй стадии алкоголизма. Так вот, если ты все-таки насельник этого русского мира, то ты периодически рождаешься на этот русский свет благодаря похмелью.

Похмелье – это огромный мир, лишённый каких бы то ни было внутренних связей, он абсолютно твой, он огромен, как сознание Будды, направленное в никуда и не обусловленное ничем. И в этом вакуумном восхитительном пространстве как планетарная данность, как фактор жизни маленького синего шарика должна появиться вода. Не стоит пить много и жадно, большими глотками. Поджелудочная железа находится в состоянии отёка, и, потребив много воды, в левом боку может мерзко придавить. Два, три, пять глотков. Вода быстро, как по Северо-Крымскому каналу, опять ринется наполнять тебя, человек-остров (Крым). Она побежит в капиллярные сети, наполнит периферическое циркуляторное русло, снимет спазм, даст сигнал, что можно оживать и не бояться, что смерти не будет: перепуганные гепатоциты, энтероциты, нейроны и даже эпидермис начнут оживать, почка начнет фильтровать, сердце заколотится бешеной жизнью, а голова обретёт первые мысли. Если ты шибко умён, ты разведешь на кончике ножа соду в стакане, и тогда кислые продукты метаболизма начнут нейтрализовываться, и химическая лаборатория твоего организма начнёт работать снова. Но это все околомедицинские понты. В сущности, это не важно. Важно другое. Когда ты родился по-настоящему, с тобою рядом твоя биологическая мама. Когда ты рождаешься в похмелье, с тобой он. Должен быть твой биологический друг.

У меня был друг, его звали Дима. Мы с ним много раз рождались вместе. Просыпались в вагоне поезда «Симферополь – Харьков». Проводница подходила ко мне, говорила: «Смотри, твой друг обосс…лся». Дима только что родился на свет, услышал голос проводницы. «А может, это я?» – подумал Дима в этот момент.

И вправду, это был он, и через весь плацкарт в мокрых джинсах он пошёл невозмутимо курить, и в его огромной фигуре было что-то трагическое. Еще мы рождались с ним на улице Леси Украинки, где жили студентами, и у нас болели скулы, потому что нас ночью пьяных била местная гопота, когда мы ходили на железку за самогоном, рождались даже на кладбище, потому что пили там спирт, разводя водой. Нас будили июньские лучи, предвещавшие лето, полное счастья. Дима рождался и хохотал: «Ну это же пипец, Максюша, Максюша, это же пипец какой царь».

Мы много раз просыпались, рождаясь снова и снова. А потом Дима попробовал инъекции дроперидола, стал врачом-анестезиологом, профессиональным наркоманом, и наши пути разошлись. А потом Дима умер. И уже больше никогда не рождался снова.

А я продолжал. И в какой-то момент мне стали доверять девушки.

Когда девушки мне стали доверять, я понял, что не надо себя изводить алкоголем. Когда девушки мне стали доверять, я понял, что можно вообще спать не ложиться. Когда девушки мне стали доверять, они утром чувствовали приблизительно то же, что и я, только рождаться им было очень стыдно. Когда девушки мне стали доверять, я понял, что можно легко перейти и на вино, а жизнь лучше смерти.

Первое прикладывание к груди – это опрокинутая похмельная рюмка. Нет, ни в коем случае не в одиночестве. Когда содержание этилового спирта в твоей крови стремится к нулю и развивается абстиненция, которую нужно оперативно перешагнуть. Не ради горящих труб, но ради музыки. Это для того, чтобы в твоей младенческой голове звуки мира смешались в американский концептуализм Штейнберга, чтобы душа обозначилась, чтобы все разделилось на физическое и метафизическое, и чтобы все, что ты скажешь сейчас, превращалось в то, что говорит Заратустра.

Рождение – это похмелье.

Да, мама, да. Я так и не стал алкоголиком. Но я научился умирать и рождаться – это чистая правда.