Вьюги вышние горечь рассыплют вокруг,
Но и ласка в них есть, хоть они неутешны.
Дай мне руку, мой друг – только руку, мой друг,
И не бойся паденья – оно неизбежно.
Грустный ангел, чьим взглядом расплавятся льды,
Эти муки убьёт… и снега, тихо, нежно
Так целуют, истерзанных, наши следы,
Наши раны не тронув… Мы хрупки, небрежны.
Пусть метель достаёт свою виолончель,
Словно старая дева – в ней ясная свежесть;
Льётся нежность в зовущие горечь и хмель:
То щемящая жалость, то сети надежды!
Её чистым дыханием вьюга летит,
Словно светоч холодный, сияющий томно,
За всё то, что нестихнувшей скорбью горит,
И за то, что и солнце укуталось чёрным.
Загребу я в ладони тот девственный снег,
Тишину я приму, уж не чуя в ней жала;
И прощу злую плеть у духовных калек,
Что скупы на любовь, на добро или жалость.
Может, тоже давились тем слёзным огнём,
Застревающим в горле, не видя участья,
Не живя ни грядущим, ни прожитым днём,
И счастливых кляня – не надеясь на счастье.
Что ж, конечно, не зря, выпив яд до конца,
Цепенея от горя, обидной неволи,
Мы, беду не боясь, вскрыли наши сердца,
И разверзнули мрак, изнывая от боли.
Грустный ангел, вместивший заветы Христа,
Вновь склонился и вот, с состраданием нежным,
Всех убитых бедою – целует в уста,
Со слезами горячими… призрак надежды!
Потому что мечтая о доле другой,
Слышишь ты: пред тобой свищет саблями вечность,
Разжигает сердца – древний, вечный огонь,
Не геенны пустой, а святой – Человечность.
Пусть помилует Бог, ледяная заря,
Холодами пьяня, бьющий пульс успокоит.
Мы и слово «катарсис» любили не зря,
И слепа, и невинна молитва изгоев.
И огромные крылья раскроет заря,
Ссыпав снег ледяной, в лес худой и зелёный,
И увидит нас, светом слепящим горя,
Ангел всех прокажённых и всех оскорблённых!
