– Разве я умер?
Лизетта не умерла, —
слышен под крышкой ее долгожданный зуммер,
кашель и плач, расхлестанные слова.
Медные стрелы буквами полоснули.
Буквы немного могут уже сказать,
если их численность, уменьшая зренье,
выложена в циферблате недоуменьем,
раз выше букв и чисел скажет слеза.
И вопреки буквоедам жуткий их произвол,
давящих ступней жесты неумолимы:
падающий слог, вытоптанное имя —
не достиженье, – глобальное разрушенье
там, где идут ураганный вихрь и гроза.
– Много бутонов ливнями унесло.
Ты поддержи последний, пока не умер.
Этот впотьмах надежд зарожденный зуммер,
как диалог уже. Не могу сказать
то, что сейчас отгоняет слепым веслом.
– Не говори. Вот роза нашей любви
и родники – бутонов ее малютки.
Нас насыщали святостью соловьи
и высотой, но все обратили в шутки
жест буквоедов и догмы. Змеиной тропой
шествует яд прямо к ливню слез по мишутке.
Он смотрел с сожаленьем,
Как она поедает бабочек :
Тонкие чипсы из морской капусты,
как темно-зеленые крылья для хруста.
Не ешь наготу собственных мыслей,
не придирайся.
На корабле под луной не до сальсы.
В темноте на столбы натыкаясь,
Крылья съеденные в животе порхают.
Я любила, но в этом теперь покаюсь,
и под всхлипы крылатой бестии мир светает.
А без бабочек в доминушках пусто :
Просто окна, голая сущность – пребудет смысла
в этих квадратах
без поцелуев и секса.
Люди в экономике – акробаты,
их партитурам не хватит места.
Но какое-то мелкое крошево
из крупно-капустных крыльев
умирает во рту капустной принцессы
И в его килобайтном мозгу
На предмет вспоминания грязи и ила.
Медленные колючки растут на спине.
Вырождение. Человеческий облик сменился.
Бабочек съела, да крылья собственные проморгала,
потому-то и речь выросла до металла,
и глазные гильзы – в потухшем кино.
Рассветало,
но для крыльев и бабочек этого мало.
– И для души осталась только музыка —
Ни слов любви, ни вымысла её.
Безбрежной нежности расходное рваньё
Лавина гнева океаном вынесла.
В отчаянье, в подлейшей из наук,
Один лишь постулат игры без правил
И в нолики сыграл, и мне оставил
Отчаянье – дырявый бубен мук.
Отчаянье – мой смертный грех и трон.
Я гордо покидаю мир без правил,
Свой создавая. Кто меня оставил —
Умрёт в блескучей тьме своих корон.
Внезапно благость жизни потеряв
И отрицая ложь, как панцирь века
рекламных вихрей,
смявших человека
Там, где колдует адская заря.
Сердце человечье в лебединой боли —
Шарики бильярда – птицы на просторе —
Отражают неба тонкую науку,
Убегая в поле за пределы звука :
Песня Песней в бусах тянется по нитке,
Раскрывая душам берестовых свитков
радужные кольца в солнечной короне —
и трепещет птаха – пульс ее в ладони.
Сердце бьется в сердце – бесконечность эха —
лебединый остров длится, словно веха…
Так значит, уксус – старое вино?
Из гулкой бочки и под лунной крышкой,
закрытое… Пудовая задвижка,
подвал загадочный, и паутине быть?
Такой экзотики не пережить
и запаха удушливых гулянок.
Средь возгласов дебилов пьяных
цветок у Музы в волосах умрет
и растворится, как в стакане йод,
с водой до края чистоколыханной.
Там пропадают навсегда желанные,
в тоскливых байках о любви, да по складам
полощут имя розы тут и там…
Лизетта отходит от окна, встряхивает волосами, и будто удаляет часть грустных мыслей о жизни, но главная мысль о несостоявшемся замужестве не перестает ее терзать:
Аистиная слякоть, чушья благодать…
Сколько любви любовной… долго еще скрывать?..
Пепла нежная ощупь —
это конец кино.
Высосанные рощи
тощих берез – одно :
Выломанные доски
в чащу соседских дач —
киноэкран – полоска
в мир, где не спит палач.
Орудийный топорик —
сердцу стальной клинок, —
выруби рощу, дворик
и забирай свой сок.
Лети же, лепесток моей любви,
Через восток и запад – от зари —
Через моря – свою диагональ
Стрелой полета вынеси за край
Бытийности, вторгаясь в изумруд
Листвы живой – в ней чувства не умрут,
Как ты, сорокадневный лепесток,
Но ты любовь – сон памяти – сберёг —
И умер, схваченный словесным льдом
Не голоса, а рыка.
Телефон,
Передавая боль души как мысль,
Ушел с любви вселенской на регистр
Утехи пьяной, где за пять минут
Убийцы чувств ломают мой маршрут, —
Убийцы золотого лепестка,
Любви гонца, небесного цветка.
– Я знала, где растет клубника
На озере в деревне Эйтвайпуры,
В густой траве упрятанного лика,
В любви по-детски, когда ветки хмуры
И хлещут по замотанным в клубок
Дорогам леса с деревом всесильным.
Я здесь – ребенок. Волшебство тактильно:
Шевелится во тьме, растет цветок.
Меня здесь бросили. Высок порог,
Не ведом всем, но я вам покажу,
Где белые цветы живых арбузов
Рождают бурю. Снежному ножу
Не покорить. Земля укроет в лузы
Тигровый плод. И станет неба свод
Мне выше, чем улиточным созвездиям
Недосягаемый звезд хоровод.
И будет всем фантазиям возмездие,
Оно в вершинах омута любви,
Когда оглянешься на озеро и видишь
Издалека лишь лужу, – градом Китеж
Микрорайонные сметает все дома
И вместе с ними счастья закрома.
Нам к сердцу ближе миф – не эта явь,
Где в воду окунешься – станешь в пятнах
И заболеешь чем-то золотым,
Что берегут от всех.
Здесь в рупор рявкнут —
И все послушались, картинки жизни смяв.
Важней душа, не тот рутинный смех,
Но выбираем попушистей, покрасивей, —
Мы сами – шкуры.
В нас оденут всех,
Страницы – под седалища…
– Не смей
Отчаянием убивать любви,
Она и так в рябинной вся крови —
Настойкой усмиряет алкашей:
«Смирись, поквакай!». Лужа – космос, миф.
Это лишь нам раскрылись все фрегаты, —
на бледной скатерти раскинув карты,
фата-моргана – образ в море спрятал риф.
И мы на рифах рыбками сидим,
Едим и курим свою спесь, ликуем,
Что победили змия поцелуем,
Так что печалиться? Где наш приблудный мим?
Запарим веник в луже и глядим
На шоу мыльных пузырей последних,
В немолчной стае лысых голубей,
Готовых к жарке. Белого не бей,
Он Дух Святой. Не воевал в передних —
