ПРОЛОГ
На берегу реки Эльбы
24 апреля 1547 г.
Эдвин, сквозь крепко схватившую боль, открыл глаза, но прийти в себя полностью ему не удалось. Голова кружилась, и тело от слабости стало непослушным. Затем боль скрутила почти все его конечности и усилилась настолько, что молчать и терпеть было уже невозможно; тогда крики сами вырывались наружу откуда-то из самой его глубины. Сильнее всего болело правое колено. В бою на него пришелся страшный удар мечом, к счастью, плашмя… все же удар повредил кость, и колено приносило нестерпимые муки.
– Бог мой! Бог мой… – Эдвин попытался наступить на раненную ногу и снова завыл, сжавшись в ком. По его тощей сухощавой шее катились кровавые бусинки, перемешанные с грязью и потом. Кожа на шее была сморщена, как старый сапог.
Он то и дело оглядывался по сторонам. Удары ядер изъязвили землю, и вывороченные груды чернозема лежали среди воронок, бесполезные теперь для мирного пахаря. Местами его покрывала опаленная трава. Ветер гулял по ней, скользя по безвидным полям, как заплутавшийся пес. Из запахов остался только едкий пороховой дым.
Перед глазами все расплывалось, но рука одного из массы окружающих повозку людей протянула ему в замурзанной фляжке воду, приложила к губам, и Эдвин, сделав глоток, вновь ощутил себя живым. Картина стала яснее, но мрак, бьющийся вокруг повозки, заставил его с новой силой воззвать к Богу, – но уже не только собственной боли.
Скрипя зубами, священник взглянул направо, затем налево. В окружении четырех ординарцев1, подбоченясь на рыжем коне, за ними наблюдал седобородый мужчина, в котором каждый узнал бы герцога Альбу, военачальника и титулованного государственного сановника Священной Римской империи, кавалера Ордена Золотого Руна из династии Габсбургов, гонителя лютеран. Четыре его всадника напомнили священнику тех, о которых сказано в книге Откровения Иоанна Богослова.
Лицо герцога, истинного потомка Габсбургов, было покрыто пятнами крови и искажено зверской гримасой. Сердце служителя затрепетало. Впрочем, он подумал, что страх этот скорее был связан с физической слабостью и болью, от которой Эдвина то и дело бросало в пот. Он испытывал полное бессилие, но что-то и подталкивало, и поддерживало его, как он толкал и поддерживал повозку, одновременно опираясь на нее… Будто сама жизнь тащила его за собой, как моряки тянут новые торговые суда на воду, обжигая канатами руки.
«И вышел другой конь, рыжий», – прошептал Эдвин, – «И сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга…» – он произнес это тихо и медленно, быть может, не слыша самого себя.
Боль усилилась, и странным образом прояснила ему взгляд. Он вдруг понял, что конь, на котором сидел герцог, вовсе не рыжий. Брызги крови сраженных штатгальтером протестантов сделали серого коня красным, как карнеоловая скала.
Эдвин закрыл глаза, повторяя раз за разом «Отче Наш». С каждым словом его сердце наполнялось покоем, и никакие крики не могли бы звучать громче, чем шепот его кроткой и всеобъемлющей молитвы.
Открыв глаза и повернув голову, он увидел бледно-синие, вперемешку с багровым, волны реки Эльбы, которые стали олицетворением нещадной политики императора Карла V2. По крайней мере, именно так себе это представлял Эдвин Нойманн.
Мечи и стрелы, пушки и аркебузы – все орудия смерти сошлись в грубом кровопролитии. Никто уже не разделял добра от зла. Неважно, кого ты убиваешь, не имеет также значения, кем был тот человек, какие истории связаны с его именем и какое сердце в нем билось. На войне видно только знамя. За ним либо союзник, либо враг. И если знамена ваши различны, пусть острие шпаги рассудит, кому суждено жить, а кому умереть. Ничего лишнего, только свет или тьма. На этой войне не было христиан: были только католики и протестанты. Или те, кто считал себя ими.
Повозка то и дело подскакивала на камнях и телах, иногда еще живых, но ее безостановочно, спешно и упрямо гнали вперед, ломая колесами кости. В ней везли на редут пушечные ядра. Когда дорога пошла в гору, лошадям пришлось туго; на подмогу им отправили всех неспособных биться, поставили, словно тягловый скот, чтобы они быстрее толкали повозку вверх.
Отовсюду слышались страшные крики и вопли, которые, казалось, разносились до самого края земли. Все это напоминало какой-то адский гротеск.
Священник хромал, волоча за собой ногу. С обеих сторон на него давили шум и вопли. Он хотел оглядеться по сторонам, но вдруг почувствовал холод ножа, приставленный кем-то к его шее. Казалось, нож готов был в любую секунду вонзиться, стоило только сделать маленькое движение. Когда его тощая шея вытянулась, напавший надавил на нож, показав, что не даст священнику пошевелиться. Эдвин закинул голову и на секунду заглянул в глаза вассалу3 герцога Альбы. Они ничем не отличались от цвета Эльбы, которая оскорбительно приняла чуждый ей цвет крови.
– Куда собрался, ты? – прозвучал охрипший голос за спиной, и лезвие чуть было не вошло под кожу Эдвина. – Я видел, как ты молился для этих еретиков. Думаешь, я не знаю, кто ты?
Вдруг колесо повозки провалилось под рыхлый скат крутого обрыва. От тяжести один край ее ушел вниз, а другой резко приподняло и тряхнуло. Телега начала заваливаться, завизжали в постромках лошади. Нож, угрожавший Эдвину, выскользнул из руки стражника.
Не успел священник что-либо сообразить, как его внезапно схватили за одежду и поволокли к краю дороги, а затем столкнули в неглубокий овраг. Все это произошло очень быстро: едва только повозка перевернулась, двое из нее уже исчезли.
Прямо за крутым склоном, за густыми еловыми ветвями грызли удила, нервно переступали в ожидании две испуганные лошади. Привыкшие к войне птицы, только-только вернувшиеся на макушки деревьев после прогремевшего поблизости взрыва, снова взлетели, когда беглецы продирались сквозь подрост. Скользя как тень среди ночи, мужчина помог Эдвину взобраться на лошадь, сам уселся на другую, и они погнали. Птицы вновь разлетелись в разные стороны. Лес опустился в глубинное молчание, равнодушный и к затихающему топоту копыт, и к разъяренным взглядам стражников, у которых из-под самого носа умыкнули арестанта.
