Столешница, размером с Антарктиду, зависла на уровне пояса. Ножек нет, но черная плита недвижима, будто под ней не пустота, а железобетонное основание. Кресла такие же: прочно впаянные в воздух сиденья со спинками, обшитые твердой, как мрамор, красно-коричневой кожей. Люди сидят, поджав ноги: если стол, во исполнение законов гравитации, упадет…
Но стол не двигался. Архимед вполне смог бы использовать его как точку опоры. Отполированная чернота бесстрастно отражала бледные лица.
– Неуютно, конечно, – сказал Торгвальд Лютенсвен. – Дизайнеры старались недостаточно. Хотя попытка была неплохая…
Собравшиеся заулыбались, оценив шутку, понятную только им.
– Увы, люди прилагают слишком мало усилий к чему бы то ни было, – продолжил Лютенсвен. – Слишком… но, как полагаю я и как полагаете вы, это можно исправить. Сегодня все мы подпишем Контракт, и нам ничего не останется, как доказать нашу теорию практикой. В противном случае… а нет никакого случая! Нам достаточно всего лишь… – всего лишь! – как следует постараться, чтобы исполнить пункты Контракта и… уцелеть.
Контракт – результат наших общих долгих раздумий. Я должен спросить: есть среди вас те, кто решил отказаться подписывать его?
Торгвальд подчеркнуто медленно обвел взглядом зал.
Люди молчали.
…С младенчества он жил в крохотном, укрытом от мира далекими северными лесами храме, чьи немногочисленные обитатели считали себя наследниками Ордена Иллюминатов, и его податливый, как комок сырой глины, разум вылеплялся, подчиняясь, будто пальцам гончара, речам настоятеля Игнатия.
Годами тот разворачивал перед послушником картины, написанные недобрыми красками: о незнакомой далекой жизни, состоящей из тщеты и бесцельной суеты, о грехах и падении человека, о том, что в этом сумрачном кошмаре нет места справедливости, счастью и радости.
Долгое время Торгвальд впитывал речи Игнатия и звучащие в них мрачные, безнадежные ноты, и неизвестно, какую окончательную форму принял бы разум, питаемый столь скудной для развития пищей, но за гончарное дело взялся вернувшийся из добровольного многолетнего отшельничества Демокед.
Ярый приверженец аскезы, он в рассуждениях о несовершенстве мира шел гораздо дальше Игнатия, но в его речах сверкала надежда: Демокед не только обличал земную жизнь, но также поведал Торгвальду о рае, скрытом за сияющими вратами, и о возможном его достижении через многие испытания на долгом пути.
Тысячи новых видений и образов озарили мрачные бездны. Рай представился Торгвальду в виде необъятных пространств под небом цвета летнего заката, в котором одновременно и солнце, и звезды, и луна. Он видел долины, подернутые волнующейся бледно-сиреневой дымкой, похожие на те, что изображены в богословских книгах, призрачные очертания далеких гор и нежно-зеленые поляны, где текут голубые ручьи, а по берегам высятся серебристые сосны. В закатном небе вспыхивают чудесные видения и влекущие миражи.
Живут в раю лишь достойные: не люди, а титаны в сверкающих одеждах, исполненные невероятных замыслов. Жизнь же их так не похожа на жизнь людей, описанную Игнатием, как не похожи закатные долины и серебристые сосны на мрачные тесные поляны, окруженные зловонными болотами.
И он, Торгвальд, по словам Демокеда, не жалкое уродливое существо, не вечный, как утверждал Игнатий, позор этого отвратительного мира, а тот, кто может прийти к сверкающим воротам, тот, кому они откроются.
Надо лишь найти в себе силы, нужно как следует постараться.
…Он был готов на любые лишения и испытания, могущие встретиться на дороге, указанной Демокедом. В долгом пути к вратам рая он теперь ясно видел предназначение, смысл своего никчемного земного бытия.
Под руководством Демокеда Торгвальд отправился в путь.
Великие службы стал совершать он, взваливая на себя все новые и новые тяготы: так требовал Демокед. В глазах отшельника всегда сверкало неукротимое пламя, он постоянно томился жаждой борьбы с собой, грезил укрощением духа и испытанием воли – необходимыми условиями движения в чудный сверкающий мир.
Торгвальд начал с того, что на долгое время отказался от пищи, а количество воды, выпиваемой в день, сократил до ковшика из ладоней. И если он расплескивал ее, не набирал новой. Но этого явно было недостаточно, чтобы явить во всей полноте свое желание достичь сверкающих врат рая, доказать, что он достоин другого, лучшего мира. Все, чего бы он ни совершал, казалось ему слишком малым: Демокед, искушенный в аскезе, мог много больше. «Путь к вратам рая должен изобиловать трудностями», – уверял он. И Демокед придумывал себе все новые и новые испытания.
В течение долгого времени они состязались в отказах от важных составляющих существования, от того, без чего оно становится невыносимым, невозможным, и каждый раз Демокед выходил победителем. Несомненно, он прилагал больше стараний и находился гораздо ближе к вратам рая, чем Торгвальд.
Во что бы то ни стало он должен сравняться с ним!
Он отказался от еды на больший срок, чем позволял себе Демокед, и вдобавок еще сократил количество выпиваемой воды. Теперь в день он выпивал только то ее количество, что умещалось в одной ладони.
Когда Демокед, не желая уступить, ограничил себя тем же, Торгвальд стал брать воду не из ручья – из болота, вонючую, гадкую, кишащую какими-то мелкими тварями. Демокед в ответ лишил себя тепла. В любое время и любую погоду теперь он был обнажен и не смел подолгу задерживаться в тепле. Торгвальд на это лишил себя значительной части сна – и разрешил себе для короткого отдыха только каждую третью ночь.
Демокед запретил движение – и почти все время неподвижно сидел на склоне холма. Зимой его по плечи заносило снегом.
Торгвальд отказался от речи, кроме утренней молитвы и нескольких необходимых фраз по вечерам.
Демокед избегал отдыха – а так как и движения себе не позволял, чтобы тело не было в праздности, он закидывал на плечи мешок, полный камней, и туго затягивал лямки. Теперь всегда его тело находилось в страшном, мучительном напряжении.
