Архитектор Михаил Гоженко считал себя молодым и тайком красился каштаном. Как-то, рассматривая в парикмахерской только что срезанные мокрые волосы, он обнаружил серебристую нить. Михаил сгреб прядь в кулак и поднес к глазам.
– Это старость, – констатировал он.
Пухленькая парикмахерша, которая работала с его головой уже давно и знала все ее особенности, пощелкала ножницами за ухом и безапелляционно заявила:
– Глупости! Это вторая молодость.
– Кажется, такими словами женщины утешают стареющих мужчин, – пробормотал Гоженко и больше эту парикмахерскую не посещал, хотя здесь оказывали качественные услуги по сносной цене, и располагалась она недалеко от дома.
Он имел репутацию правдоискателя, но, когда арестовали двух друзей-оппозиционеров, понял, что иссяк и больше не стремится к справедливости, до которой был прежде охоч. После бурных политических событий Михаил и вовсе старался вести жизнь тихую, не ввязываясь в словесные и тем более физические баталии, хотя в молодости их не чурался. Впечатления о себе Гоженко умел поддерживать благодаря очаровательной манере рявкать по телефону: «Мне это не интересно!»
Друзья его побаивались и считали уважительно чудаком, женщины смотрели на ястребиный профиль с восхищением, а враги – или те, кого Михаил считал врагами – не замечали.
Своими работами он хвастался и носил в кошельке несколько визиток, которые пожелтели и обтрепались на углах. Он принимал участие в нескольких проектах; один из них выиграл тендер. Здание возвели и Гоженко старался мимо не ходить.
В юности Михаил женился на девушке, которая возвышалась над ним на голову, прожил с ней много лет и возненавидел навсегда. Но девушек он с тех пор предпочитал рослых, с крепким задом и четким шагом – а то попадаются, говаривал Михаил, такие, знаете ли, расхлябанные: идет рядом и шаркает, шаркает, волочится по плитке, будто с вечного похмелья – и голову повесила; но больше всего после развода Гоженко боялся, что его опять окольцует какая-нибудь дива.
При этом женщин он не сторонился и недостатка в любви не испытывал, обладая привлекательностью и хорошо подвешенным языком; имел значение также тот факт, что Михаил обладал кое-какой недвижимостью: отдельная квартира в центре – вещь, достойная внимания.
Кроме того, он обожал книги, собрал библиотеку, служившую многим предметом зависти и острот, и мог часами возиться с изданиями, каталогизируя их и сдувая пыль. В его отношении к женщинам и к литературе было что-то общее: архитектор возвел в правило встречаться только с одной девушкой и читать только одну книгу за раз, что давало повод считать себя порядочным, нравственным человеком. Эти качества Гоженко ставил себе в заслугу и даже надолго перестал разговаривать с приятелем, который не без основания предположил, что на измену у Михаила просто-напросто не хватает характера – «Не обижайся, Мишка, но слабый ты человек».
Это утверждение Гоженко оспаривал образом жизни, вернее способностью жизнь трансформировать. В юности он существовал безалаберно и временами рисково – мог закатиться с едва знакомыми людьми в подозрительный кабачок и пробовать там разливаемую под прилавком бурду до утра и потери пульса; внезапно срывался в поездку, мысль о которой еще минуту назад не приходила в голову; горячо и искренне дружил с невероятными бузотерами и тишайшими святыми – и так же горячо и искренне рвал связи; спокойно оставался ночевать у женщин легкого поведения, которые по утрам пахли гвоздикой и мучительным разочарованием, но не в Михаиле персонально, а в мужчинах в целом.
Гоженко прошел весь спектр симпатий и антипатий от консерватизма до либерализма, защищал, бывало, традиционные ценности с таким же неподдельным пылом, как и однополые браки, и к моменту обнаружения седых волос впал в равнодушие. «Мне это не интересно», – обрезал Михаил все попытки втянуть его в разговоры на политические темы.
Тяготило его иное. С тех пор, как архитектор сменил парикмахерскую, он потихоньку стал выявлять и другие признаки старости: откуда-то явились незваными, но не редкими гостями гипертония и одышка, в потайном кармане портфеля поселилась внушительная пачка таблеток от сердца, головы и желудка; по ночам стали являться сны о прошлом; ушел из жизни любимый кот, чуть не дотянув до шестнадцати лет. Какая уж тут политика!
Как-то мягким весенним вечером, когда воздух даже в городе кажется свежим, одна женщина удивленно дотронулась до его тела и деликатно спросила:
– Что с тобой, милый? Ты устал или плохо себя чувствуешь?
Взирая на вялый предмет, никак не желавший принимать твердую форму даже под самым интенсивным воздействием, Михаил жалким голосом произнес что-то насчет тяжелой недели и ретировался, забыв застегнуть пуговицы. Такого удара он никогда не получал.
После этого инцидента Гоженко взял отпуск и постарался как следует отоспаться, начал делать по утрам зарядку, попытался бросить курить и ограничился в спиртном. Стыдясь и пунцовея, он записался на прием к врачу. Равнодушный эскулап содрал изрядную сумму и вынес вердикт, почти не глядя:
– Такого жеребца, как вы – поискать надо!
Такой диагноз отчасти утешил и успокоил Михаила, но теперь он начал вести себя осмотрительнее – завел и неукоснительно соблюдал распорядок дня, заранее планировал и деловые, и дружеские, и даже любовные свидания, подкреплял организм витаминами: больше никаких посиделок до утра, никаких (почти) случайных любовниц, никаких стрессов.
– Разве может считаться слабым человек, так изменивший жизнь? – требовательно спрашивал архитектор друзей, а те уважительно кивали, поднимали тосты в честь его твердости и решительности и продолжали считать Гоженко чудаком.
– Рано или поздно Миша станет прежним, – сказал кто-то в пять утра, окутанный дымом первосортного трубочного табака и парами превосходного виски (Михаил покинул компанию накануне вечером, сославшись на легкое недомогание и крайнюю занятость и не выпив ни капли). Но некоторые женщины с сомнением покачали головой – они знали, что время не умеет возвращаться.
Такая упорядоченность даже нравилась: человек, который всю жизнь спал на земле, знает толк в уютных ложах. Правда, по вечерам наползает ностальгия по прошлому: приятное, щекочущее нервы чувство, которое Михаил холил и лелеял – хотя бы как доказательство, что прошлое существует.
