Авада добрела до огромного бархана, остановилась и рухнула на колени. Можно было снять маску, казалось, закатное солнце утомилось от полыхания на ветру беспощадным зноем.
Прощаясь до утра, убегающее за горизонт светило, будто сомневалось взойдёт ли снова рассветной зарёй. Так и застрявшие в ночи странники опасались глубокого сна, не доверяя обманчивой тьме с подмигивающими звёздами. В раскалённых барханах потерять бдительность равно смерти.
Подвижный песок слетал с вершины, обсыпая усталое тело Авады, будто горстями могильного ритуала.
Тяжко дышать, сердце вылетало из горла грудными хрипами. «Пить, пить», – сдавливала мозг жажда, вытесняя способность ясно мыслить. На обветренном лице девушки надувались щёки, направляя слабые струи измождённого дыхания в прорехи одежды, облегчая зуд обнажённых участков светлой кожи. Авада чувствовала себя засушенным цветком гербария, что украшал её пещерное бытие.
Беглянка оглянулась туда, где осталась многоликая мама. Надо же, сколько прошла! Позади гряда невысоких скал. Пропали из виду красные башни перед входом в пещеру. Кругом песок, песок, насколько видят глаза. Запорошены суховеем следы от её ступней, стёртых до крови. Нет, не погони боялась, а жалости к себе. Застыла в размышлениях: «Неужели действительно отпустила? Всё-таки она меня любит».
Стемнело быстро, без предупреждающих закатных красок. Авада никогда не любовалась природой праздно и мечтательно, а рассматривала выразительные виды как приметы, полезные для охоты. Учитывала направление винтообразного пустынного ветра, чтобы правильно расставлять силки на мелких сусликов и тушканчиков.
В пещере всегда полутьма, и Аваде не страшно ночью в волнах жёлтого сухого моря, подсвеченного луной, шелестящего от бредущей и ползущей живности.
А днём жара рисовала миражи, выдёргивая лучи, как огненные перья.
Будто коварное порождение солнца извинялось: мол, не хотела родиться жарой, а уж если суждено обжигать землю, то красочными штрихами, неясными и призрачными.
…Авада проснулась на рассвете от удушающего кашля. Отплёвываясь, осознала, что находится в песочном плену и только голова на свободе. Нет уж, она не для того сбежала, чтобы сейчас песок заполонил её всю до краёв, до отрыжки, как кровью наполнялась пасть мамы, когда та сладко присасывалась к детским шеям. Песчаные объятия походили на обволакивающие прикосновения гибкого маминого тела, убаюкивающего ложным покоем.
Неопытность Авады, её неосторожность? Нет, такого не должно случиться. Скорее невыносимая усталость толкнула девушку в смертоносный капкан сна. И вот, она сама попалась, как какой- то безмозглый суслик. Не может выбраться из песчаной воронки, что глубже и глубже засасывает её усталое тело.
Сознание её распалялось предчувствием гибели, и Авада яростно извивалась туловищем, как учила мама. Удалось высвободить только одну руку – она с силой выдрала её из колючего песка, рукав остался погребённым внизу.
─ Что ж ты ручонку-то горстью на солнцепёк вы-ы-ыставила, как на паперти? Никто не пода-а-аст… Ох-хо-хох! Голова твоя горячая, будто прогуляться выскочила, щас завялится и пока-а-атится с горки. Дай-ко поплюю на руку- то, пока волдыри не назрели, ─ глумливым тоном вытягивал слова незнакомец, взирая с вершины бархана на тонущую в песке девушку.
Авада еле подняла раскалённую голову, закрывшись ладонью, как козырьком. Увидела обмотанные холстиной ноги в плетёных пескоступах и выше подол стёганого халата, бороду, длинную, гладко причёсанную, прячущую улыбку беззубого рта. Глаза старика хитро прищурились, и не поймёт Авада, с добром эта ухмылка или с коварным умыслом. До самых бровей у путника нахлобучена чалма, будто дразнила пленницу песков своей защитой от жары.
Она представила, с каким удовольствием сшибла бы пыльный покров с головы ехидного старца, чтобы его седая болванка покатилась с горки.
Девушка в бессильном раздражении почему- то ненавидела шутника, как бы он виноват был в её положении. Нечего ему насмехаться над ней. Будь она на свободе и не такая немощная, так показала бы ему, как дразниться. Безнаказанно от Авады никто ещё не убегал.
Язык во рту тяжёлый, неповоротливый, ─ надо попросить пить, очень хотелось пить.
─ Глянь, глазёнки-то забегали! Мысли у тебя, чую, бесенятами скачут. Не зыркай, девонька, не меня опасайся, а солнца. Общественное оно, всех обогреть надо, а кто жить не хочет ─ зажарить и испечь в песках.
─ Я хочу жить.
─ Тогда зачем здесь окопалась и воды с собой не прихватила?
Авада больше не могла сопротивляться и затихла в беспамятстве.
Очнулась в шатре, наполненном дымной пылью. Застойная духота сухого воздуха мерцала солнечным столбом, обозначая раскалённое полуденное время. Старик наклонился к циновке, где лежала девушка. Придерживая Аваде голову, осторожно влил в её жадную глотку кислое молоко.
─ Подкрепись, девонька. Дорога наша дальняя, не зря я тебя выслеживал да выхаживал.
─ Кто ты? ─ не своим голосом прохрипела Авада.
Незнакомец выпрямился, поскоблил бороду, обыденно просто представился:
─ Джинн я, падший. На службе многие лета, и не было мне продыху, пока тебя не узнал. Теперь появилась надежда, что обстоятельства, терзающие меня, прервутся. ─ Старик странно улыбался и смотрел на Аваду то ли с жалостью, то ли с издёвкой.
─ Не знаю тебя, ни разу не видела.
─ Джинны скрытны, всегда обитали тихо, как змеи. Слышала небось? Люди, выжившие здесь, если выбирались, доносили миру байки о магии призрачного голоса. То, голос мой был, внушающий надежду на спасение.
Удивлялись они, что непонятно с кем говоришь в песках и непонятно кто тебе отвечает. Везучих мало обернулось назад, странствующих более сгинуло. Да… раньше и я старался помочь, а нынче служба крамольная опасна. Сколько душенек сгубил, без счёту! Вот и ты… ─ рассказчик резко осёкся, и Авада заметила, как заблестели его глаза.
─ Отпусти меня. Зачем я тебе? ─ воспользовалась паузой девушка и погладила руку старика.
Он резко отдёрнул руку, отстраняясь от девушки и, строго произнёс:
─ Не торопись узнать то, что может повредить разум, суетливая моя. Знаю, что выросла ты в сумрачном воспитании, где напрасно было тратить слёзы и молить, лишь безволие покорное поощрялось хозяйкой. Не так ли, девонька? ─ Бородач с явным раздражением тряс головой и продолжал: ─ Не думаешь ли, что доверяю милой мордашке пещерного отродья? Знаю, кого вырастила из вас женщина-змея, но тебя-то можно исправить, ты подкидыш.
Авада замерла, прикидывая, как удобнее оглушить старого болтуна и убежать. Откуда он может знать, что творилось в пещере? Наверняка разговорчивый дед – шпион мамы. Авада не хотела возвращаться к кровососущей матери и хвостатым головастикам-сёстрам. У которых ещё и клыков основных не видно, а они уже примеривались к Аваде. Бывало, в игре обвивали её скользкими тощими кольцами, сверкая иссиня-чёрной чешуёй, чесали об неё молочные зубки, урча и пуская пузыри. Авада ухаживала за сёстрами с их рождения. Сызмальства считала, что одна в семье уродина с двумя ногами, а мама ─ красавица и заботливее её нет на свете. Сколько себя помнила, Авада любила маму. Любила, когда она приятно прикусывала ей шею и, мурлыча, клокотала: сразу хотелось спать, и тёплое счастье маминой любви разливалось по телу. Когда Авада почувствовала, что умирает, мама реже стала ласкать её перед сном. Ещё не было сестёр, но откуда-то появлялись детки ─ не с хвостом, как у мамы, а с ногами и руками, как у Авады.
