В 844 году от своего основания, или в 91 году нашей эры, Рим находился под кровавой тиранией императора Тита Флавия Домициана, последнего из династии Флавиев, впоследствии преданного проклятию памяти. Римляне, некогда гордившиеся своей свободой, горько раскаивались, что отдали себя во власть правителей вроде сумасшедшего Калигулы, бездарного Клавдия Тиберия и бесчеловечного Нерона. В течение почти восьмидесяти лет после царствования Октавиана Августа не было таких унижений и оскорблений, каким не подвергались бы от своих кесарей гордые завоеватели мира. Смятение, ужас и страх за собственное существование стали для них обычным явлением.
Правда, с воцарением Веспасиана, а затем его старшего сына Тита наступила передышка в этих тяжких испытаниях, но двенадцать лет сравнительного затишья и покоя пронеслись с быстротой сновидений, а с приходом к власти Домициана, быстро отказавшегося от республиканского фасада, наступила пора новых бедствий, составляющая одну из наиболее мрачных страниц римской истории.
В описываемое время, соответствующее десятому году правления Домициана, Рим испытал на себе все ужасы неукротимой деспотии этого цезаря. Многочисленные и совершенно беспричинные ссылки и изгнания именитых граждан, явные и тайные убийства стали обычным явлением.
Правда, в 844 году Рим немного успокоился, но не оттого, что кровожадные инстинкты Домициана сделались более умеренными и не потому, что он таким путем пожелал добиться расположения граждан, – нет, он на несколько месяцев покинул Вечный город, чтобы лично завершить войну, которую давно и безуспешно вели его военачальники против дакийцев. Война с ними началась, как известно, еще в 85 году, и первые сражения закончились полным разгромом римлян. Однако если карающая длань Домициана не довлела над Римом, то это не означало, что положение улучшилось. Опасность была менее ощутимой, но все же, как меч, висела над головой каждого.
Император отсутствовал, но город кишел негодяями, которые подвизались перед тираном и готовы были осуществить все его злодеяния. Повсюду шныряли ловкие и дерзкие доносчики, жаждавшие удовлетворить алчность и ненависть ненасытного властителя мира.
Пламенное усердие этих прислужников деспотичного цезаря поддерживалось не только их раболепием перед повелителем, но и корыстными целями. С жестокостью и неутомимостью ищеек они вынюхивали все, на чем можно было построить тягчайшие обвинения даже ни в чем не повинных граждан. Проницательность этих сыщиков была так велика, что казалось, будто они способны проникать в самую совесть и сердце людей. И все это делалось единственно для того, чтобы вытравить из сознания людей мысли о свободе и, как говорил Тацит, подчинить своей власти даже вздохи и слезы.
Канун июльских ид[1] 844 года… Тонкая полоска тени на солнечных часах Форума показывала полдень, когда какой-то человек, выйдя из базилики Юлия, остановился перед ее перистилем, заполненным шумной толпой. Причиной наплыва народа к месту заседания ста уважаемых мужей Рима послужило то обстоятельство, что в базилике Юлия вот уже нескольких дней разбиралось громкое дело, вызывавшее горячие толки и споры. Двое знаменитых юристов и ораторов соперничали друг с другом в убедительности и красноречии.
Внешность и манеры человека, который только что покинул зал заседаний и на некоторое время задержался в толпе, показывали, что он принимал самое непосредственное участие в процессе. На нем была яркая пурпурная тога, свидетельствующая о том, что он желал оставаться в центре всеобщего внимания, чтобы в итоге одержать победу, склонив судей на свою сторону. Однако по тому негодованию и даже угрозам, с которыми его встретила толпа, можно было догадаться, что симпатии народа не на его стороне. Враждебность окружающих, конечно, его беспокоила, и он уже приготовился выбраться из тесного кольца, когда совсем рядом послышались сначала чьи-то тяжелые вздохи, а затем – стенания и проклятия.
Они исходили из уст пожилого мужчины, внешний вид которого говорил о его крайнем отчаянии. Несчастный старик, как и человек в пурпурной тоге, присутствовал на заседании, но, выйдя оттуда, стал рвать на себе одежду и выдирать пучки своих седых, посыпанных пеплом волос. Это лучше всяких слов показывало, что приговор вынесен не в его пользу, причем он коснулся чего-то дорогого, даже священного для старика.
Его сопровождал адвокат, довольно молодой мужчина, по чертам лица которого читалось благородство его натуры. Напрасно он пытался найти слова утешения для своего убитого горем клиента: тот продолжал громко роптать на несправедливость людей и суровость богов.
Человек в пурпурной тоге сделал попытку ускользнуть от плачущего старика, но, не сумев пробраться сквозь густую толпу, изменил намерения. С восторженным видом он подошел к старику и, схватив за руку сопровождавшего его адвоката, воскликнул:
– Дорогой Плиний! Позволь мне поздравить тебя, несмотря на твое поражение. Твоя речь была лучшей из всех, слышанных мною за всю мою жизнь. Клянусь Аполлоном, ты превзошел Цицерона! Неудивительно, однако, что дело тобой проиграно: я получил благоприятные предзнаменования.
Плиний Младший, «превзошедший Цицерона» разве только тем, что проиграл процесс, поспешно отдернул руку и, смерив противника презрительным взглядом, отвернулся.
– Несчастный Цецилий! – продолжал между тем торжествующий победитель, обращаясь к старику и придавая своему лицу выражение живого сочувствия. – Отчего ты не согласился на сделку, которую я тебе предлагал? Ты бы…
Но он не сумел договорить. Крючковатые пальцы железной хваткой сдавили ему горло с такой силой, какую нельзя было предположить в худощавом теле слабого, убитого горем старца. Еще мгновение – и, потеряв равновесие, человек в пурпурной тоге покатился со ступеньки на ступеньку к пьедесталу одной из двенадцати статуй великих богов, украшавших перистиль базилики Юлия.
Восхищенная толпа одобрила действия старика громом рукоплесканий и радостными выкриками, одновременно осыпая его противника руганью и насмешками, а Плиний, огорченный неудачей настолько, что не в силах был даже позлорадствовать, поспешил скрыться.
Гражданин, которого столкнули со ступенек базилики Юлия, поднялся с проворством человека, сделавшего легкий прыжок. Стараясь казаться бодрым и сохранять спокойствие, он, однако же, не мог скрыть злости, которой пылало его лицо.
