Всё началось в день, когда родители решили продать дачу. Помню, накануне был день рождения подруги, и я пыталась изобразить, что у меня совсем не болит голова. Стоял сентябрь, и пшеничное поле, по которому мы ехали, колыхалось на сильном ветру, как будто над ним сражались невидимые супергерои.
– Илона, всё в порядке? – спросила мама, сидящая за рулём.
Кажется, она заметила, что я держусь за виски, и пришлось изобразить самую счастливую улыбку на Земле.
Я не приезжала на дачу с тех пор, как умерла бабушка, а случилось это ещё в шестом классе. В детстве я терпеть не могла летние месяцы в деревне, тут совсем не было других детей. Мне хотелось приключений, догонялок, игр, а в итоге лето на даче походило на просмотр рекламы в кинотеатре перед показом картины. Вот только фильм в конце так и не пускали, и лето кончалось бессмысленно. К счастью, я провела здесь всего двое каникул.
Родители не любили дачу, потому что путь до неё из Москвы отнимал пять часов. Несколько лет после смерти бабушки дом стоял неприкаянным, но, когда мама нашла в ящике письмо о неуплаченных налогах на землю, они с папой тотчас же решили избавиться от дома, как от старой куртки в шкафу.
– Возьми что захочешь, – сказал папа, когда мы остановились перед домом, а за нами встала Газель грузового такси. – Мебель мы не берём, но поищи что-нибудь прикольное. Может, тут есть царские монеты? Дому-то почти двести лет.
Меня не прельщала перспектива копаться в двухсотлетнем хламе, тем более, что я помнила, какого размера в деревне вырастают крысы. Но, пожалуй, тогда, в шестнадцать лет, я впервые почувствовала, то, что зовут ностальгией. Скошенные стены с детскими рисунками в рамках, сломанный чайник на пыльном столе, непишущие ручки в советской банке из-под кофе, запах влажного после дождя дерева…
– Возможно, мы зря продаём дом? – тихо спросила мама, найдя альбом с чёрно-белыми фотографиями. Её голос дрожал, как последний зелёный лист на осенней ветке.
– А что с ним делать? – развёл руки папа, тяжело вздыхая. – Ни у кого из нас нет времени сюда ездить.
Я забралась на мокрый чердак. Крыша давно прохудилась, и на неровном полу чердака образовались глубокие лужи с зелёным налётом водорослей. Здесь спрятались тюки со старой одеждой да поломанные грабли с лопатами. В углу нашёлся древний комод, но ящики не открывались, оставаясь нетронутыми, наверное, с дня отмены крепостного права.
Однако на столешнице комода нашлась старая книжонка в чёрной и липкой, как спина лягушки, обложке. Название «Молитвенникъ» еле заметно проступало на тёмной коже. Жёлтые страницы осыпались по краям, но на полях виднелись заметки от руки.
– Ого, – удивился папа, увидев книгу, когда я спустилась с чердака, покрытая вековой пылью. – Написано, год издания тысяча восемьсот тридцать девятый. Надя, кому это могло принадлежать, как думаешь?
– Хм, да откуда же я знаю, – пожала плечами мама. – Какому-нибудь прапрапрапрадедушке Илоны. Твоя бабушка, Илона, не любила рассказывать про прошлое.
Ни я, ни мама, ни папа не смогли расшифровать ни одного рукописного слова на полях.
– Теперь не ругайте меня за плохой почерк, – попросила я, глядя на каракули предка.
К закату все нужные вещи были сложены, и Газель отправилась в Москву, а мы пили чай на веранде. Наш дом стоял за сельской церковью, и солнце каждый вечер садилось за неё, подсвечивая окна изнутри красным или персиковым цветом, похожим на тот, который получается, когда просвечиваешь руку ярким фонарём.
– Вот и всё, – сказала мама, допивая чай.
***
– То есть всё крутое, что завалялось в заброшенном доме – это старая Библия? – разочарованно спросила меня в школе соседка по парте Саша. – Или молитвенник. Какая разница? Не, я не рассчитывала на истории про призраков, конечно, но хотя бы на здоровых таких пауков, которые ловят кошек…
– Такие только в Австралии бывают, – посмеялась я.
Саша закатила глаза и перебросила светлую косу с одного плеча на другое. Её веки всегда наполовину прикрывали глаза, как будто Саша жила в полусне.
– После деревни мне снятся жуткие сны, – пожаловалась я шёпотом, чтобы англичанка не услышала.
– Про кого? – Саша меланхолично рисовала в тетради на полях.
– Не знаю… Может, быть про родственников, которые жили в этом доме? Мы с родителями пытались разобрать, что написано в книжке, и там на обложке с обратной стороны написано слово, похожее на «Алёна». Наверное, у меня была сколько-то раз пра– бабушка по имени Алёна.
– В девятнадцатом веке женщинам вообще разрешалось читать? – усмехнулась Саша.
– Ну, Библия не считалась за «читать» возможно. Бабушка рассказывала, что кто-то из нашей семьи служил в храме. И Алёну при храме учили, может быть.
– Надо её дух призвать, – подмигнула мне подруга. – Помнишь, как в началке Пиковую даму вызывали?
– Помню, как ты выпрыгнула из окна второго этажа, когда дверь от сквозняка хлопнула, – стукнула я Сашу по плечу.
Саша стукнула меня в ответ и громко захихикала, так что англичанке пришлось влепить нам в дневники по замечанию.
***
Прошла осень, наступила зима, а я давно забыла про книгу из проданного деревенского дома.
Но однажды, торопясь в выходной день на подготовительные курсы, я случайно наткнулась на молитвенник в ящике стола. Вокруг книги ворохом валялись крошки истлевшей жёлтой бумаги, но я лишь запихнула всё глубже в стол, поняв, что времени на уборку нет.
Сидя в холодном метро между бабушкой, вяжущей рыжий шарф, и мужчиной, разбивающим кристаллы на смартфоне, я подумала: «Алёна, а что бы ты сказала, если бы была здесь?»
Я оглядела вагон, полный уставших, но сытых и здоровых людей. Была ли Алёна сыта посреди зимы в деревне за триста вёрст от Москвы? Была ли она тепло одета? Торопилась ли она куда-нибудь двести лет назад, как сейчас торопится её прапраправнучка Илона? Сколько бы ей потребовалось времени, чтобы смириться с необходимостью ехать в подземном поезде на курсы по ненавистной математике?
«Смотри, вот он, двадцать первый век, – говорила про себя я, глядя перед собой на парня в ярко-красных наушниках. – У нас неплохо, тебе бы понравилось. Интересно, ты знаешь, что такое музыка?»
«Разумеется, знаю, – ответила я сама себе, играя роль Алёны. – Дорогая, невозможно перетерпеть летнюю страду без песен».
Мои курсы находились на Пушкинском бульваре, и, выбегая из метро, я оглядывалась и думала:
«А вот и Москва. Ты её никогда и не видела, наверное?»
«Из деревни далеко-то не поглядишь, – ответила я за Алёну. – Да и кто отпустит? Вот, с отцом была давеча в Твери на базаре, так он говорит, что делать девке в городе нечего».
«Это Пушкин, – думала я, пробегая мимо памятника. – Знаешь такого?»
