– Зволоч. Старый зволоч. Так нашраться, так… Тебе… стидно бывает или нет?
Я замерла с занесенной на ступеньку ногой.
– Не бойся ты, Снегина, – вполголоса сказала Ленка, – это баба Миля Яшу своего за пьянку чистит. – В ответ раздалось невразумительное бормотание, немецкая речь, прерываемая четкими вставками: «это следует понимать» и «общественное значение» на русском языке. – Ага… Пил-то по поводу революционного праздника, – прислушавшись, заметила Ленка. – Теперь базу подводит… Обалдеть… Так-то они дома всегда по-немецки говорят, а русские слова или целые фразы вставляют, когда память не срабатывает. – А как ругаться, значит… – Да, ругаются только по-русски. Ты не все слышала… Не в самом цветистом варианте. Дверь хлопнула. Навстречу нам вышел тщательно выбритый, отглаженный пожилой господин в шляпе.
– Здравствуйте, Яков Христианыч, – улыбнулась Ленка во все свои ямочки.
– …дравствуйте, – пискнула я.
– Ле-э-на-а… – расплылся господин и зыркнул в мою сторону. Потом снял головной убор и поклонился. На лестничной площадке нестерпимо заблагоухало одеколоном «Консул». – Проходите в гости, – сказал он, тщательно проговаривая слова, – там… моя Миля. И я скоро… прибуду.
Мы ввалились в огромный коридор с никогда не закрывающейся дверью, в котором нас встретила баба Миля – Эмилия Андреевна Гроо, поволжская немка, женщина с самой русской душой на свете. Она даже знакомиться со мной не стала – все уже от Ленки слышала, чего слова тратить? Сразу: – Ирына? Лэна? Проходите, деффки… – и пошла на кухню. И мы за ней. Потому что в доме Гроо любой приходящий, за чем бы он ни пришел, начинал по воле хозяев с кухни: кормился, чем бог послал, а потом уж рассказывал, зачем явился… В тот вечер бог послал краутен клейс. Так, по крайней мере, в Милиных устах это звучало. Представляло оно собой тушеную квашеную капусту с волокнами говядины. Поверх капусты под крышкой чугунной гусятницы лежали бледные куски теста, свернутые рулетом. Видимо, это был тот самый «клейс».
– Это объеденье, – сказала Ленка и принялась раскладывать капусту по тарелкам, а сверху – шлеп – пару плюшек…
Баба Миля с растроганным выражением наблюдала эту картину, сложив руки на животе. М-м-м… Блюдо было странным. Но вкусным. Потом, намного позже, я увидела, как баба Миля его готовит. Действительно, покупает тесто в кулинарии, сворачивает рулетом, режет на куски и «парит» под крышкой вместе с капустой. Тесто пропитывается кислым духом, соком и приобретает неповторимый вкус, который мы и ощутили в тот день за клеенчатым столом кухни Гроо, закидывая в себя огромные порции немецкой еды.
– Как? – спросила баба Миля, накладывая по второй. Мы поклялись, что ничего подобного ни разу в жизни…
– Слава боку, – облегченно вздохнула она, – а то я всекта… опасаюсь. У русских такофо нету. Скажут деффки – какую-то (тут она совершенно спокойно употребила слово, от которого я поперхнулась) бабушка приготовила…
С этого вечера, с этой фразы началось мое веселое, хлопотливое, сумасшедшее существование в беспокойном семействе Гроо. Ареал его обитания не замыкался квартирой бабы Мили и Якова Христиановича: на одной с ними площадке, наискосок, жила ее дочь Марья с мужем, свекровью и двумя мальчишками-погодками дошкольного возраста. Двери в обеих квартирах никогда не закрывались, и жизнь ручейком текла туда-обратно, сопровождаемая их хлопаньем, детскими криками, смехом, руганью и суетой. Зачем мы ей были нужны – две общажные приезжие сироты, – не спрашивайте. Она об этом не задумывалась. Кормила-привечала нас, и все. А это было тогда, в начале восьмидесятых, нелегко.
…В шесть утра баба Миля собиралась и шла занимать очередь. До сих пор в глазах стоит ее рыжее пальто на вате с черным цигейковым воротником, плотно застегнутое на все пуговицы, растоптанные подшитые валенки и толстый пуховый платок. Повернуться в такой экипировке можно было только всем телом, как волк. Зато зимой в тридцатиградусный мороз она чувствовала себя вполне боеспособной. Кстати, совсем не факт, что в шесть утра, и даже в пять тридцать, она оказывалась в очереди первой. Частенько у входа в магазин, под фонарем, к ее приходу уже топтались две-три бесформенные фигуры.
– Што, папоньки, кофо судим? – бодро кричала баба Миля, присоединяясь к ним, и день начинался. К девяти часам утра площадка перед магазином была заполнена плотной колышущейся толпой. На короткое время – «я отойду» – можно было смотаться домой, разбудить и покормить завтраком Яшу, проверить, как там внуки. В три часа дня, после перерыва, привозили молоко и колбасу. Вот где была необходима ватинная броня пальто! Потому что очередь – неуправляемая шевелящаяся биомасса – сначала медленно сплющиваясь, вливалась через узкое горлышко дверей, затем, булькая, растекалась, принимая прямоугольную форму магазина, безжалостно размазывая по стенам и витринам оказавшихся на ее периферии. Слово «очередь» на некоторое время теряло свое словарное значение как «люди, расположившиеся друг за другом для получения или совершения чего-нибудь в последовательном порядке». А потом ничего, вновь обретало. Непостижимым образом. Потому что попробуй-ка схвати что-нибудь в неустановленном режиме: словесно предадут анафеме да еще сумкой по башке дадут. Так начиналось бабы-Милино утро два раза в неделю. К четырем часам дня она была дома с трофеями: двумя батонами колбасы, бидончиком молока и литровой банкой сметаны. «Сметана восстановленная!» – кричала продавщица на весь магазин, раскрывая флягу. Это значит, из сухого молока. Очередь вздыхала и молчаливо соглашалась на восстановленную, потому что получить в этой кровавой битве и такую – счастье. Другой-то все равно нет…
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
