Вы замечали, что написанную женщинами прозу часто снисходительно относят к «женской литературе», забывая о том, что не столь важно, кто написал текст, имеет значение лишь: как и о чем он повествует? Вы держите в руках книгу петербургского прозаика Татьяны Шапошниковой – уже не первую и, конечно же, далеко не последнюю. Попробуем разобраться, можно ли отнести ее к женской прозе, тем более что большинство героинь, как ни крути, женщины.
Это сборник повестей и рассказов о любви и предательстве, ненависти и прощении, прощании с уходящей жизнью и борьбе за чудо рождения, оголенном нерве материнских страхов и забот, возрождении из пепла после смерти родного человека, убивающем равнодушии и спасении от него, об «отцах и детях» в наши дни, когда градус нигилизма и душевной глухоты только возрос. Сколько классических сюжетов написано на эти вечные темы! Казалось бы, ну что еще можно добавить, когда вся литература, начиная с античности, на них построена? Шапошниковой удается внести свой штрих, свою лепту в пестрое полотно современной прозы и, скажу я вам, делает она это не хуже, а то и лучше иных премиальных имен просто потому, что обладает не самым распространенным для пишущих в нынешние времена авторов качеством, – она умеет писать.
Рассказанные в книге истории остаются в памяти, потому что текст перестает быть просто текстом, с первых страниц каждого рассказа читатель погружается в созданный автором художественный мир, где герои – обычные люди – убедительны, а чувства их подлинны и понятны каждому. Это и есть настоящая проза и писательское мастерство, когда автор не жонглирует словами и смыслами в порыве самолюбования и расчете на коммерческий успех, а проживает судьбу героев как свою собственную, умеет нащупать тот самый пульс жизни, который начинают слышать и читатели. Закрыл книгу, а пульс бьется.
Еще одной отличительной чертой автора я бы назвала умение работать с болью – опять-таки не показное, а самое настоящее, смею предположить – лично выстраданное. Возможно, не случайно одна из героинь в повести «Созданы друг для друга» – психиатр по профессии, не сумевшая спасти от крайнего шага собственного сына. Проза Татьяны Шапошниковой в этом смысле даже утилитарна – она может подставить плечо тем, кто переживает жизненную драму в настоящий момент или хорошо помнит, каково это: внезапно, как гром среди ясного неба, потерять близкого человека, день за днем мучительно наблюдать как угасают родители, раз за разом ловить взгляд врача, который отводит глаза, не в силах помочь, год за годом ждать рождения долгожданного ребенка и спрашивать у образов: почему я, за что?! Такое ведь не забывается. Переживший горе человек похож на солдата, вернувшегося с фронта. Он всегда будет немного другим, с перенастроенной оптикой на жизнь.
Писать и читать настоящую прозу – это всегда будто стоять на краю бездны и заглядывать в нее, и понимать, что многое из написанного – про тебя самого, пусть даже личные события отличаются от сюжетных перипетий рассказанных автором историй.
Важно и то, что проза Шапошниковой – отнюдь не «терапевтическое письмо», когда пишущий щедро вываливает на читателя всю свою боль, переживания, потери в незамутненном необработанном виде, предлагая разделить их в полной мере. Травмирующие события, так или иначе, присутствуют в жизни каждого взрослого человека, будучи ее частью, и не потоков слез ждет читатель от писателя, а возвышения над тем обыденным или внезапным горем, которое приходит к героям, осмысления, не переживания, а пере-живания и спасения. Все это есть в книге, потому что, если уж говорить о гендерной принадлежности, это женская проза с мужским характером, далекая от сантиментов, эмоций и пустых красивостей. Проза, которая создана для читателя.
Мария Ануфриева,
Лауреат Премии им. Н. В. Гоголя, член Союза писателей Санкт-Петербурга
Маленькая история жизни Иры Личак
Жизнь Ирочки Пропастиной всем знавшим ее представлялась нескончаемым праздником в стране молочных рек и кисельных берегов. Милая бездельница, она, казалось, даже не представляла себе, что, скажем, руккола, которая вместе с остальными продуктами появляется у нее в доме благодаря службе доставки и которую она извлекает из прозрачной пластиковой коробочки своими тоненькими длинными пальчиками с наманикюренными ноготками и каждому листочку обрезает хвостик специальными кухонными ножничками, произрастает на многокилометровых грядках, до сих пор зовущихся плантациями, и ее собирают вручную орды отчаянно при этом матерящихся гастарбайтеров, или, например, что встречаются все еще в городе на Неве магазины, в которых морковь может продаваться немытой – с облепившей ее со всех сторон черной землей… Ирочка одевалась как хотела. Работала, как хотела и где хотела. И наверняка ее имя попало в небесную канцелярию на особый счет, так во всяком случае считала добрая половина ее подруг, ведь Ирочку, эту ничем непримечательную мать-одиночку, даже взяли замуж «с чужим ребенком»! (Жалкое, нелепое, по мнению Ирочки, выражение, окутанное, помимо всего, семантической тайной: взять замуж с чужим ребенком… Как будто можно взять замуж со своим собственным ребенком! Можно, конечно, но, по убеждению Ирочки, только в кино.) И с тех пор Ирочка украшала собой жизнь этого небедного человека. Ей завидовали, ее ставили в пример, на нее показывали пальцем!
Чем же занималась по жизни Ирочка Пропастина, с одинаковой приветливостью здоровавшаяся с соседями многоквартирного дома и с дворничихой – и знавшая наперечет всех бездомных собак и котов микрорайона?
Ирочка действительно не работала: нельзя же всерьез называть работой участие в издательских проектах, на которые ее приглашали время от времени! На деловые встречи по поводу этого самого участия, проводящиеся, как водится у людей творческих, в кафе (в арт-кафе!), Ирочка приезжала на такси бизнес-класса. За тонированными стеклами ничего нельзя было разглядеть, но, когда машина останавливалась, приоткрывалась задняя дверь, то первое, что представало взорам зрителей – узкое колено, обтянутое дорогущим итальянским чулком, и подол люксовой юбки или платья, небрежно прикрывающий это колено. И только потом все остальное: неизменные черные очки в пол-лица, купленные в Милане, шляпа с широкими полями, жакет поверх платья, жемчуг на шее и в ушах. Ирочка притягивала к себе взгляды. На Ирочку оглядывались: мужчины встряхивались и подбирали животы, у женщин мигом портилось настроение.
И все-таки Ирочку любили. Все. Начиная от главных редакторов и кончая уборщицами подъездных лестниц. Почему-то при виде тех и других губы Ирочки неизменно начинали раздвигаться в улыбке, а глаза сразу делались смеющимися, и даже наиболее опытным исследовательницам природы чужого обаяния так и не удалось вычислить, какого рода источник этих чар, когда она открывала рот, чтобы просто заговорить с себе подобными, или что за магнит таился в складках ее заморских тряпок – что такого она давала людям, почему они тянулись к ней… Просто наваждение какое-то. Неизъяснимый аристократизм. Порода, для которой и названия-то не существует – но ведь как притягивает.
