Борода росла преступно медленно. Каждое утро Рашид с отвращением подходил к зеркалу, неприязненно разглядывал свое бледное с пугающе злыми глазами лицо и яростно тер редкую, колючую щетину. А злиться было отчего. Ежедневно Рашид узнавал о новых жертвах – жертвах, которые он мог бы предотвратить, если бы… родился с бородой.
– А что, – невесело шутил он с близким другом Саидакбаром, – душман[1] без бороды – не душман. Значит, хадовец[2], чтобы не расшифровали, должен тоже явиться на свет с бородой и быть правовернее самого Аллаха.
– Если бы не знал тебя, как облупленного, то мог бы подумать, что имею дело с неврастеником, – удовлетворенно покручивая пышные усы, заметил Саидакбар. – Как врач тебе говорю: ускорить рост бороды невозможно… Впрочем, фантастическое везение с удостоверениями заранее предусмотреть тоже невозможно. Ты вспомни, как мы выбирались из Метерлама – в пистолетах было по одному патрону.
– Да-а, – вздохнул Рашид. – По одному патрону и по одному другу. Скажи честно, – сузил он глаза, – смог бы ты пристрелить сперва меня, а потом себя?
– Нет, это не по мне. Я врач и должен спасать людей, а не убивать.
– А я инженер! Думаешь, у меня внутри все не переворачивается, когда приходится ставить к стенке земляков?
Спокойный, собранный Саидакбар вдруг трахнул кулаком по столу и закричал:
– Зверье! Шакалы! Трусливые ублюдки! На, читай последнюю сводку, – бросил он на стол несколько листков. – На базар Мазари-Шарифа привели навьюченного ишака. В хурджунах[3] – мины. Ишак и двадцать горожан – в клочья, сорок человек попали в госпиталь.
– Хватит! – вскочил Рашид. – Я и так словно раскаленный кинжал. За все спросим. У-ух, как спросим! А теперь к делу. Давай-ка трофейные газеты, журналы, листовки, приказы – будем изучать противника.
Саидакбар вышел в соседнюю комнату. А Рашид пометался по кабинету, зачем-то проверил лежащий на столе пистолет, с некоторой долей удивления взглянул на меня, что-то вспомнил и виновато приложил руку к сердцу:
– Извини, совсем замотался. Слушай, а тебе это интересно? Может, пока не поздно, откажешься от своей затеи?
– Нет, не откажусь, – упрямо мотнул я головой. – Мы же договорились: во время операции я ни во что не вмешиваюсь, буду только твоей тенью. А раз так, то мне интересно все, что интересно тебе.
– С тенью ничего не выйдет. Дней через десять я уйду. Без тени! – с нажимом добавил он. – А чтобы ты не скучал, предлагаю побывать в договорных бандах.
– Как это? – не понял я. – Разве такие банды существуют?
– Существуют, и в немалом количестве. Мы их даже подкармливаем.
– Чем?
– И продуктами, и оружием.
– Зачем? – изумился я.
– Чтобы они перешли на нашу сторону.
– И переходят?
– Переходят. И даже сражаются с теми, кто еще не поднял наш флаг.
– Просто не верится. Ведь несколько банд могут объединиться и так наказать перебежчиков, что не останется ни стариков, ни детей.
– То-то и оно, что не могут. Ладно, придет время – сам в этом убедишься. Как думаешь, Азиз, – обратился он к Саидакбару, раскрывая псевдоним, под которым тот действовал, – куда его направить?
– А стоит ли? – усомнился Азиз. – Ведь стопроцентных гарантий душманы не дают. Хорошо еще, если просто убьют. А если переправят в Пакистан? Если придется нашему русскому другу отрабатывать хлеб и воду, сочиняя пасквили?
Пауза была длинной. Я так и не понял: испытывают меня или проигрывают возможные варианты? Если испытывают, надо заорать, запустить в Азиза стулом или, на худой конец, послать «по матушке». А если это серьезно? Тогда на кой черт вся эта затея?! Впрочем, винить некого: сам ввязался в историю, которая не просто на грани, а за гранью дозволенного.
* * *
…Этот день я буду помнить до гробовой доски. И хотя на моих глазах никто не умер, подлеца не объявили героем, а ближайший друг не оказался мерзавцем, именно этот день, если так можно выразиться, стал днем большой стирки. Сколько накипи, гари и сажи, сколько многозначительного пустословия и глубокомысленной ерунды смыл я в этот день с души!
Есть в Кабуле Центральный госпиталь Вооруженных сил Афганистана, построенный в 1975 году при содействии Советского Союза. Он был рассчитан на четыреста коек, и это название – «Четыреста коек» – почему-то прижилось, афганцы называли госпиталь именно так.
Отлично спроектированное семиэтажное здание фасадом выходило в большой парк. Мы шли по тенистым аллеям, любовались искристым фонтаном, прохладным бассейном, многоцветными клумбами, но чем ближе подходили к зданию госпиталя, тем сильнее меня охватывала смутная тревога. Из репродукторов лилась музыка, сновали туда-сюда миловидные медсестры, пробегали озабоченные врачи, а на лоджиях вдоль всего фасада тянулись ряды полосатых пижам. Я не мог понять, что со мной, но шаг почему-то становился короче, а оживленная беседа сама собой затухала.
– Загорают ребята, – бросил кто-то.
«Сфотографирую», – решил я и поднял аппарат с телеобъективом.
Когда навел на резкость, в глазах потемнело, а сердце сжалось. На лоджиях – сотни молодых ребят. Я увидел их шевелящиеся губы, улыбки и… бесконечные ряды обрубков рук и ног. Вот на стуле совсем юный паренек выставил на солнце сразу две культи: ноги оторваны выше колен. Вот чьи-то руки без кистей… Обрубки ног, рук, обезображенные лица и опять розовые культи…. Мне бы остановиться, вернуться назад, но я решил поговорить с этими ребятами. Вот их рассказы.
Баймухаммад, девятнадцатилетний солдат из кишлака Хушдаред:
– Я таджик. У меня есть жена, мать и сестра. Кормить их теперь некому. В армию пошел добровольно. Два года воевал – и ни одной царапины. А тут… не повезло. Атака. Нас прижали пулеметами. Кому-то надо встать. Обычно это делает командир, но его убило. Тогда поднялся я. Бегу, лавирую между очередями, до душманов – рукой подать. И вдруг взрыв! Как оказалось, я наступил на мину. Ребята потом рассказывали, что я бежал и без ноги. Понимаю, что это невозможно, но подорвался я метрах в тридцати от душманов, а подобрали меня в их расположении.
Мухаммад Захер, старший лейтенант. В палате на шесть коек он единственный грамотный человек. Мухаммад сидел в кресле-каталке, выставив на солнце обрубок правой ноги, а левую, закованную в гипс, неловко вытянул вдоль стены. Он громко читал газету, иногда отрываясь от страницы и что-то объясняя своим соседям. О себе рассказывал скупо:
