Февраль 2019
В дверь постучали, даже не постучали – поскреблись, тихо и невесомо.
– Войдите, – произнёс Родионов, не отрывая взгляда от монитора и продолжая что-то сосредоточенно выстукивать на клавиатуре; как будто этот звук убаюкивал и погружал в особый чиновничий транс.
Вошла старушка с румяным от мороза лицом, робкая по первым жестам, но со взглядом добрым и озорным. Сама невысокая, подтянутая, из тех педантичных бабушек, что аккуратны в каждой детали скромного гардероба.
– Здравствуйте! Можно к вам?..
– Присаживайтесь. – Родионов указал на стул для посетителей. Головы так и не повернул, продолжая печатать что-то важное, судьбоносное.
Кабинет чиновника – особое пространство, сакральное для обычного человека. Здесь не бывает зевак и посторонних, каждый пришёл по своему маленькому важному делу, а положение просящего рождает невысказанную вслух униженность и виноватость: заранее, впрок, просто так.
– Чем могу? – Родионов наконец обернулся к посетительнице.
– Я ищу своего отца.
– Простите?
– Я ищу своего отца, Дмитриева Николая Васильевича.
– Извините, но вы не совсем по адресу. Это сектор социальной поддержки, я – его начальник, Родионов Кирилл Сергеевич. А поиском пропавших людей у нас занимаются органы правопорядка.
– Нет, нет, всё правильно. Я сейчас объясню. Мой отец погиб на войне 27 января 1944 года…
– Представьтесь, пожалуйста.
– Что?..
– Как я могу к вам обращаться?
– А… Дмитриева Лилия Николаевна, блокадница. Я всё-таки по адресу? – старушка победно улыбнулась.
– Теперь по адресу, – Родионов улыбнулся в ответ. – Расскажите всё с самого начала.
– Понимаете, мой отец погиб при обороне Ленинграда в 44-м году. Мать умерла еще раньше, в блокаду. Сама я ребёнком попала в детдом. В сентябре 42-го года меня с группой детей эвакуировали в Томскую область. Долго мы туда добирались, целый месяц… Да, всякое было. Дадут в дороге кусок сушёной картошки, а жевать – невозможно. Так и сосёшь его, как леденец. Детей много было в поезде, какие маленькие, ни имён, ни фамилий своих не знают, им потом уже в Томске воспитатели имена придумывали. Бывало, ещё кашу пшённую давали, но это редко, и на всех не хватало, и мы играли в камень, ножницы, бумага, – кто победит, тому каша, а проигравший – сухарь сосёт…
– Вы говорили, что ищете отца?
– Ах да… Так вот…
Родионов работал начальником сектора пятый год и чувствовал интуитивно, когда воспоминания захлёстывают пожилого человека, память делает бесценными картинки прожитого и идёт вспять. Если упустить момент – человек поплывёт на волнах событий, будет вспоминать всё новые детали и подробности, расскажет о своей жизни, о трагедиях и взлётах, победах и поражениях. Расскажет просто потому, что больше некому об этом рассказать.
– Отец погиб, но нам, детям, никто ничего не говорил. А я всё ждала. Идёт урок, а я сижу и думаю: вот сейчас откроется дверь, и войдёт мой фронтовик-отец, грудь в медалях… Почему-то прихрамывает. Не знаю почему, но мне казалось, что он должен прихрамывать после ранения. Войдёт, значит, и начнёт меня глазами искать. А детский дом у нас был в старинном здании, имение чьё-то бывшее… И в классе колонна стояла, а я, значит, как раз за этой колонной сидела. И он меня не видит, и я его не вижу. Вот он уже собирается уходить, но спрашивает на всякий случай: нет ли здесь Лили Дмитриевой? А я голос его услышу и закричу на весь класс: «Папа, папа!..» Такие вот наивные мечты у меня были. Уже война давно кончилась, а я ещё долго вздрагивала, когда кто-то в класс заходил, и голову тянула, чтобы выглянуть за колонну. Учительница злая у нас была, била указкой по рукам. И говорит постоянно на весь класс: «Наша Лиля опять в жирафа играет». Так это мне обидно слышать было…
– Так я-то чем могу вам помочь?
– Я к этому и веду, молодой человек, а вы меня перебиваете… Уже когда выросла, стала взрослой, я в Грузию поехала устраиваться на работу. В Ленинград меня не пустили. Говорили тогда: «Деревенская вошь, куда ползёшь?» А в Грузию поехала, потому что там тепло. Тёплых вещей-то у меня после детдома не было. Приехала на вокзал под вечер, а куда идти – не знаю. Так и заночевала на лавочке. Июнь месяц был. Помог один добрый человек, устроил меня официанткой в санаторий в Цхалтубо. Там я и познакомилась со своим ангелом-хранителем, Николаем Васильевичем Киселёвым. Он был первым секретарем обкома в Ростове-на-Дону, отдыхал в санатории вместе с супругой. Он помог мне получить направление в Ростовское техническое училище, помог с общежитием, опекал меня. По гроб жизни благодарна ему и супруге его, Александре Григорьевне. Он же потом и похлопотал о моем возвращении в Ленинград. Написал запрос в Смольный, просил разобраться в ситуации, помочь. А уже в Ленинграде я твердо решила узнать о судьбе отца и обратилась в городской военкомат, где мне и дали вот такую бумагу.
Лилия Николаевна протянула жёлтый, выцветший от времени прямоугольный клочок, на котором канцелярскими фразами было отпечатано:
«Военному комиссару Пушкинского района. Направляю на ваше рассмотрение письмо гр-ки ДМИТРИЕВОЙ Л. Н., в котором она просит сообщить о судьбе её отца ДМИТРИЕВА Николая Васильевича, 1911 года рождения, призванного в Советскую армию Пушкинским РВК гор. Ленинграда.
Прошу произвести розыск гр-на ДМИТРИЕВА Н. В. установленным порядком и о результатах сообщить его дочери.
Гр-ке ДМИТРИЕВОЙ Л. Н. сообщаю, что Ленинградский горвоенкомат никаких сведений о разыскиваемом не имеет.
Приложение: письмо ДМИТРИЕВОЙ Л. Н.»
– И это всё?
– Нет, не всё. Поехала я, значит, в Пушкинский военкомат. Вышла на привокзальную площадь – и сердце защемило. Пятнадцать лет я в Пушкине не была. До войны мы жили недалеко от вокзала на Октябрьском бульваре. Никаких детских площадок в то время не было, игрушки-то с трудом помню, так папа специально для меня смастерил во дворе качели, я на них каждый день качалась. Представляете, выхожу я на вокзале и сразу вспоминаю те самые качели; папа стоит перед ними, в коленки мои упирается и раскачивает, туда, обратно… Лицо его улыбающееся… То приближается ко мне, то отдаляется… И так потянуло меня к родному дому, аж сил нет. Дошла я до бульвара, а двор не помню, и дома не помню, хоть ты тресни. Мне же пять лет было, когда война началась, из Пушкина мы перебрались в город в конце августа 41-го, немец тогда уже вплотную подошёл… Ходила я, ходила по дворам, но так и не нашла те качели.
А в райвоенкомате мне дали уже вот такую бумагу.
Женщина положила на стол ещё один листок. На старом бланке было написано от руки:
