Линкольн Агриппа Дейли по прозвищу Банджо, покачиваясь, точно моряк на вздыбившейся палубе, мерил хозяйским шагом великолепный марсельский волнорез из конца в конец, и в руке у него было банджо.
– Вот уж впрямь чудо чудное, – отметил он мысленно. – Во всём океане краше берега не видал.
Стоял полдень. Банджо прошелся до дальнего конца волнореза и теперь возвращался на окраину Ла-Жольет. На нем были дешевые шлепанцы, для здешнего климата в самый раз, – в Провансе такие носят только самые кромешные бедняки. Шлепанцы были грязновато-коричневого цвета, уродливость которого, впрочем, отчасти сводило на нет сочетание с малиновыми носками и желтым шарфом с замысловатым черно-желто-красным узором на концах; шарф был повязан так, что концы висели поперек груди и вполне себе ничего смотрелись с джинсовой рубашкой.
Вдруг он встал как вкопанный – увидал, как прямо из днища одного из товарных вагонов, грудившихся вдоль набережной, вываливаются какие-то черные ребята. Банджо знал что такое товарные вагоны. Немало побродил в свое время по Америке. Но чтоб с дыркой в полу? Сами они, что ли, ее там проделали? Он подошел к набережной – глянуть.
Ребята отряхивали с одежды сено. Их было четверо.
– Здаров! – сказал Банджо.
– И те не хв’рать, – откликнулся самый высокий, сложением как раз вроде Банджо.
– Вечер добрый, дружище. Хотел спросить – это сами вы, что ль, дырку в вагоне проковыряли? Отродясь дырявых вагонов не видывал, а я ведь дома, в Штатах, по железке-то накатался.
– Да эт как посм’реть. Мож’, оно так, а мож’, и эдак, а мож’, и не так и не эдак. Оно те’рь так, шо дырявый вагон ентот мне зараз и то и се.
– Ты прям равно как соловей поешь, – заметил Банджо.
– А я ‘сегда такой. Ты потолкуй с ентой пац’нвой с утра-то до ночи. А сам? Чем тут заимаесся-то, на волнорезе?
– Да ничем, пожрать бы вот с удовольствием сообразил.
– П’жрать! А че, нищ’брод с’всем?
– Нищеброд? Ну допустим, но тебе-то почем знать? – вскинулся Банджо.
– Да нип’чем особо, ст’рик, только я ж у тя пару раз мелочь стрелял, эт’ к’гда ты тут расх’живал весь такой из себя, с той белой фифой, я, знач’, Мальти Эвис, я тут на пляже п’рвый п’прошайка. И ребя’ тож’ стреляли, так шо если ты впрямь на м’ли и г’лодный, а оно похоже на то, у тя вон губы уже цв’та как рыбье брюхо – ты тогда поди там п’столуйся.
Он показал на покосившееся бистро.
– У нас там свои реб’та имеются. Вчера веч’ром хал’ва б’ла самое оно.
– Да, в этом что-то есть. Вчера я вам подкидывал, а сегодня вы меня подкармливаете, – проговорил Банджо, пока они все вместе шли к бистро. – А я вас даже не помню никого.
– Уж больно ты разодет был, да важничал фу-ты ну-ты, с фифой-то когда, чтоб на кого еще внимание обращать, – сказал тот, что был из всех помельче.
Они все были голодные. Парни знай себе отсыпались, а проснулись – и уже слона бы съели. Хозяйка бистро поставила перед ними пять плошек овощного супу, дала большущую буханку, а ко всему этому – тушеную говядину и вдоволь белой фасоли. Мальти потребовал пять бутылок красного.
За трапезой Банджо со всеми познакомился. Глянцево-черный здоровяк, который назвался Мальти Эвисом и чье щекастое веселое лицо было исполнено такого довольства всем и вся, был лидером и заводилой в компании. Полное имя его было Бьюкенен Мальт Эвис. Он был из Вест-Индии. Мать его кухарила у британского миссионера и с ярлычков на миссионеровой одежде, на которую прямо-таки надышаться не могла, выцепила для сына эти христианские имена. Деревенские отбраковали Бьюкенена и оставили Мальта – и превратили в Мальти.
Трудовую жизнь Мальти начинал юнгой на рыболовецких судах в Карибском море. Когда он подрос, то нанялся на грузовой корабль и отправился в свое первое нешуточное путешествие – в Новый Орлеан. После этого он заделался настоящим моряком и с тех пор никогда не возвращался домой.
Сидевший справа от Мальти парень с кожей орехового оттенка и желтовато-каштановыми кудрями звался Имбирёк – видимо, у всех при виде его физиономии возникала такая ассоциация. Что бы вам ни представлялось, когда кто-нибудь произнесет слово «имбирь», – клубень в недрах красноватых тропических почв, кусочки в маринаде или рождественский ямайский напиток, – каким-то причудливым образом при взгляде на Имбирька вспоминалось всё это скопом. Из всех негров, говоривших по-английски, Имбирёк на пляже был наипервейшим старожилом. Он потерял все свои моряцкие документы. За бродяжничество его упекли в тюрьму и выдали предписание о депортации, но предписание он порвал, а документы попятил у другого матроса.
Против Имбирька сидел Денгель – тоже дылда, но еще и худощавый. Он был сенегалец, но немного знал по-английски и компанию Мальти со товарищи предпочитал обществу своих земляков.
Рядом с Денгелем пристроился маленький, жилистый, матово-черный парень, тот самый, что так язвительно припомнил Банджо его недавнюю беззаботную жизнь. Он и вообще держался злобно. Остальные пояснили, что он недавно из дурки и страшно доволен прозвищем Белочка, которым они его окрестили.
Все они пробавлялись на пляже, а с ними еще куча всякого народу – белые, мулаты, черные. Финны, поляки, итальянцы, славяне, мальтийцы, индийцы, всевозможные негры – африканские негры, негры из Вест-Индии, – которых выслали из Америки за нарушения миграционного законодательства и которым боязно или стыдно было возвращаться в родные края; всех их прибило в великий марсельский порт – клянчить еду, выпивку, работу, существовать от сих до сих, где-нибудь и как-нибудь, между товарным вагоном и грузовым кораблем, между бистро и борделем.
– Но ты, мужик, не нищеброд н’какой, – заявил Мальти, кивая на банджо. – У тя вон дело в руках. У нас так никто с’собой не т’скает штуковину, с к’рой в этом г’родишке проклятущем мож’ было б деньжат срубить.
Банджо погладил свой инструмент.
– Я с ним, приятель, не расстаюсь. Это похлеще, чем дружок или подружка, это – я сам и есть.
– Коли ты хоть чуток играть могёшь, ужо не с чего тебе голодным-то шататься, – протянул Имбирёк. – Коли побренчишь по барам на Жольет и наверху, на Бомжатнике, так мигом насобираешь мелочи нам на красненькое – чтоб было в чем клюв-то помочить.
– Поглядим еще на эту скорлупку, – сказал Банджо. – Не раз и не два такое бывало, что вот уж совсем я не у дел – глядь, да и вытянет меня с самого дна. В Монреале было дело, сто лет уж в обед как, просадил, значит, на гонках всё до цента, захожу в шикарное такое заведение, сыграл – и двадцать пять как с куста. Но лучше всего было в Сан-Франциско, свободный был как птица, бренчал с тремя ребятами на гитаре, укулеле и тамбурине. Бог ты мой! Полгода проходил в трубадурах.
