В бесконечных проводах слов, пустые слова, гирляндами ёлочных украшений, бликуют сотней солнечных зайчиков.
В погребке едкий табачный дым наполнен винным перегаром. Вместе с ликером в глотку льется отборная брань. Липкие столы, липкие лица.
Шелест крыльев летучей мыши пронзает слух миллионом стальных иголочек. Коптит фонарь, бросая покрывало тени на голый асфальт. Шепчется по углам музыка. Ходит босиком по тишине контрабас. Смеется продажная скрипка, напившись вином.
Моргнул уголек сигареты. Расходятся посетители, подставляя спины вечернему душу сырости и темноты.
Плывут пустые слова, склеиваясь с черным небом, целуются со звёздами в ночном бокале шампанского.
Ночь.
Пустые слова
.
* * *
Много утекло времени с тех пор, как улетели птицы. Сгорбились горы И деревья, сбросив в землю седые годы, уснули в вечном ожидании. Могучие волны устали биться о мёртвый гранит скал, и легли в печальном унынии средь скорбных желаний. Но звёзды далёкие светили голубым холодом, укрывая взглядом безликие дали.
На краю чёрной скалы, где когда-то плакала вода, и орёл согревал её шелестом крыльев и блеском ночных глаз, сидел КритабОр. Он не помнил птиц и деревья. Он не видел воду. Он родился, когда белый скелет орла отец его принёс в дом и бросил в красный огонь. Он помнил лишь запах, белый и едкий, как слеза, которая скатилась тогда по его рыжей щеке, и бросилась шипя в пламя, и затушила его. Отец избил его, и обмазав затем жёлтым жиром, сбросил в море.
ОлАя подобрала его, спящего в голубой раковине, в ожерелье звуков. Критабор зарычал, но затем, высунув розовый ершистый язык, улыбнулся и промычал свои первые слова. Олая выкормила его грудью, белым тягучим молоком, горячим, как её нежные пальцы. Она выучила его громко свистеть и помнить о пище.
Долго скитался Китабор в воспоминаниях, в розовых ручьях чутких ожиданий, в пристальной слепоте своего мычания. Он звал Олаю. Он помнил её вкус, запах, ветер. Он видел шорох её в земле. И долгими ночами рыл душу, сбрасывая перегнившие чёрные листья лет в тоскливое волнение моря. Он устал. Он состарился. Незнакомое чувство говорило ему, что скоро он закроет глаза, и душный воздух вырвется из его липкого рта.
Много утекло времени с тех пор, как улетели птицы. Критабор не помнил их. Он родился позже. Он знал Олаю. И знал, что закроет глаза.
Где-то тихо прошумела музыка. Появилась и исчезла длинная серая машина. Дым сигареты лёг в воздухе комнаты. Рука расслабленно опустилась, глаза закрылись.
Горит жёлтая лампа. Висят в чёрном небе голубые звёзды.
Тихо. Море. Сон
.
* * *
Кажется, что всё, что мы произнесли,
кажется – гениальным.
Марсель. Возвращаюсь в лютую ночь. Воет ветер. Старухино окно на третьем этаже. Прелестница спит.
Чёрная ночь. И ветер бродит по улицам, да слышен скрип яхт. Воняет рыбой и дохлыми чайками. Их трупы поедают собаки. Здесь же торгуют пивом и селёдкой.
МорЭй говорит, что старуха потребовала с него полтора стакана крови. Но она стоит дороже.
Собачья голова валяется на дороге. От удара, она ударилась о стену, и застыла.
Вальс Мендельсона играет в голове. Звучит гитара, гремят оркестры. А где-то мрут под шприцами бабочки, и идёт Герман Гессе.
Золотые яблоки бегут по дороге.
– Маргарет, налей ещё кофе. Этот чёртов дождь поднял настроение. Но мне сейчас так скверно на душе.
Это была статья в «Playboy».
Вот и скрипучая дверь. За ней глухая лестница. Налево старая дверь. А за ней она. Спит. И иногда во сне вспоминает старуху. Тогда и я прихожу к ней, чтобы увести её в другой сон.
Мы бродим по Марселю, и встречаем меня.
И мне опять снится старуха и она
* * *
Чтобы слизать зеркало со взгляда росы. Лечь немотой в камень устах поросших луной. Начертать слезой в долгом шорохе губ ночи, освещенной дыханием миллиона огней. Чтобы царапины высь хрусталь отразила в крике совы со звездой, льющей шорох в молчание неба. Чтобы семь прутьев ивы, чёрными монахами, гноящейся раной, открыли слова горло чёрной пещеры змей брильянтовых песен ласки винных снов в зарослях звёзд. В родниках чешуёй поцелуев увитыми роз похвалой в панцирь ореха свиного ока на перстне каменной слезой в раковину ран. О скорпион летучей мыши залог обручальный переплёт серебряных нитей вероломство отчаяние стада бизонов, сверкает луною пропитанный порох, к глазнице в слезу превращённый, рассказом звезды о весеннем жуке. Так плещется зыбь во Вселенной, в танце поющих свирелей, чьи тонкие нити опутали паутиной чащи бамбука, и в крике и шорохе желанья скользнули в узор лабиринтов, усопших в глазах черепахи, начертанных на панцире слов и слёз. Лишь в чёрном дупле браслет гранатовый кровью венчается смехом глуши лесной, в застывшем прорубе маисовых зёрен, в поющих табличках, мерцаньями мыши летучей ожерелья ночи камня зубы ягнёнка, как взгляд, поросших памятью древесных колец скопленье, где тихий плач омоет луну шелестом бабочек крыльев.
О, Воды царь, ты убил плод граната, ты узрел в его семени девственную грудь ГамахЕи, Ты вырвал с корнем високосный дуб и расщепил вековые кольца, змей шипенье, как песнь о зримом.
О, Майский жук, венценосец в любви, как крылья бабочек, как панцирь черепахи слово.
Живи…
* * *
сны – кто не жил в них
Вновь закрываю глаза.
Вновь призраки тумана спускаются ко мне, обнимают меня бесшумным теплом, укрывают прозрачным, невесомым, бестелесным. Вновь стараюсь я собрать пустые шорохи – бессонные мои сновидения – исчезающие пятна.
Лота, Лота – исчезающее в повторении слово.
Лота – призрак слова – заклинание, брошенное в колеблющуюся глубину.
Нет – не вижу
– не вижу…
Как полон мир бесконечной растительности и ощупи. Как полон он тобой, напоён губами твоими влажными, с которых я пил росу томлений – утешительную усладу.
Но нет тебя.
Нет.
О безглазая память, в которой нет тебя. О пустые усохшие мои руки. О, тело – кости мои. Почему не горите вы пламенем её – пламенем о ней.
Но нет её.
Нет тебя – Лота.
Нет…
Лота,
Лота – неустанное слово —
ищущее, зовущее, глухое,
немое слово —
имя.
Лота.
И призраки – пятна невесомые – без шороха – без тела – без слуха – безглазые – безгласые призраки кружат – всё кружат без ветра около души моей – ложатся в неё – исчезают – пустеют – смолкают – пустеют душу мою трепетную – сонливую – сонную – спящую.
Но нет тебя в ней, Лота —
Нет.
Засыпаю я, не видя тебя – не видя вновь тебя. Засыпаю навсегда без тебя – без тебя, Лота,
Лота…
засыпающее слово —
слово —
слово…
…
Открываю глаза.
Свет. Звук. Тысячи света. Тысячи звука…
Сколько стен – молчащих, тайных… сколько гостеприимных, чужих, глубоких, забытых комнат… сколько поющих, шумящих, открытых, кричащих лугов, лесов, озёр, неб – видели мы с тобой – видели глаза мои. Сколько разных тебя – видели, смотрели, наблюдали, тайно любовались они.
