Тишину старого кладбища тревожило злое карканье ворон. Птицы примостились на золотой спирали, печально тянувшейся к небу от купола молельни, и с неодобрением следили, как гробовщики из местных раскапывали один из провалившихся могильников.
Дорожки кладбища походили на разбухший кисель, но на глубине земля оставалась промерзшей, словно монолит. Наточенные лопаты с лязгом вгрызались в мерзлоту, и на краю ямы, достававшей могильщикам до пояса, росла гора глинистых комьев.
Насильно убиенных было принято хоронить поближе к молельне, чтобы несчастные души не шарахались по миру, а искали покоя в святилище. Место располагалось в низине, и каждый год, как сходил снег, какая-нибудь могила обязательно проваливалась. Смотрители давно привыкли к весенним переездам мертвяков и даже поджидали сезона, ведь паршивая работенка неплохо оплачивалась родственниками покойников.
Могильщики исподтишка поглядывали на дорого одетого сунима[1], приехавшего на раскопку за полчаса до назначенного срока. Когда работники, схватившись с двух концов, с кряхтением перетащили надгробную плиту и без особенного почтения прислонили к соседнему склепу, то господин вытащил из рукава шелковый платок и принялся вытирать покрытые плесенью черные литеры. Особенно тщательно отчистив имя «Зои Каминская», аристократ огляделся, словно ища, куда выбросить грязный платок, а не найдя, скомкал в кулаке, то ли постеснявшись, то ли пожадничав бросить на землю.
Раздался глухой удар о крышку гроба. Копатели заработали слаженнее, надеясь поскорее покончить с жутковатым переселением, получить монеты и выпить за упокой потревоженных душ. Земля фонтаном разлетелась из могилы, заставляя высокородного сунима пятиться назад.
Наконец показалась светлая полированная крышка детского гробика, сохранившаяся во влажной глубине даже за пятнадцать лет. Видимо, на похороны не пожалели денег, и дерево обработали специальным заклятьем против гниения.
Кое-как могильщики вытащили ящик в форме вытянутого шестиугольника, оказавшийся на удивление тяжелым. Аристократ с волнением следил за рабочими, тащившими ношу к телеге. Неожиданно один из могильщиков поскользнулся, зашатался, стараясь вернуть равновесие, но все равно, матюгнувшись, выронил гроб. Ящик рухнул на землю, крышка отлетела, и оттуда на глазах у побледневших свидетелей выкатились речные валуны. Со звоном раскололось о камень белое личико вылетевшей из гроба фарфоровой куклы. Одним уцелевшим глазом бедняжка уставилась в серое небо.
Люди боялись пошевелиться. В пугающем безмолвии старого кладбища громко прокаркала кликуша-ворона, словно насылая проклятья на головы разорителей. Птица не понимала, что ругалась из-за пустого гроба, где никогда не лежала маленькая девочка с красивым именем Зои.
Прятаться в шкафу театральной гримерки было паршиво, душно и темно. От костюмов, норовящих соскользнуть с плечиков, несло застарелым потом и лавандовой присыпкой. Сквозь щелку между приоткрытыми створками виднелась тускло озаренная магическими огнями комната. Лампы реагировали на движение, и в отсутствие хозяйки, восходящей звезды Жулиты, тесная комнатушка погрузилась в полумрак.
Сидя на круглых шляпных коробках, я прижимала к груди магический гравират[2] и безуспешно боролась со сном. Глаза слипались, а в голове начинали кричать чужие голоса и мелькать неясные образы.
Наверняка от долгого сидения в неудобной позе мне грозило защемление в спине, но чем не пожертвуешь ради центральной колонки в газетном листе «Уличные хроники»? Даже притаишься в шкафу театральной гримерки, лишь бы найти подтверждение скандальной сплетни о тайном романе Жулиты с королевским посланником в Гнездиче Чеславом Конопкой.
Не совладав с тягучей дремотой, я выпустила из ослабевших пальцев магический гравират. Хрупкое устройство прокатилось по коленкам, как по горке, и со звоном вывалилось на дощатый пол.
– Да чтоб тебя!
Оставалось молиться, чтобы единственная слюдяная пластина не разбилась. За магическое устройство я отвечала головой, даже расписку с оттиском большого пальца давала, что стану беречь конторское имущество не хуже девичьей чести, а потому ужасно боялась его попортить. Рискованно высунувшись наружу, я потянулась, но лишь мазнула кончиками пальцев по деревянному корпусу. Пришлось вылезти на половину торса. От движения в комнате вспыхнули яркие магические лампы. Отразились в зеркале сверкающие огоньки. Поспешно схватив устройство, я неловко втянулась обратно в шкаф, сдернув с вешалок половину несвежих театральных платьев.
Только огни остыли, как в гримерную комнату вплеснулся коридорный гвалт, и помещение вновь залил яркий свет. Затаившись под ворохом платьев, я прислушалась к голосам и звукам.
– Премного благодарна! – Голос актерки Жулиты звучал певуче. Наверняка исправляла надорванную хрипотцу, характерную для театральных актерок, магическим амулетом.
– Все подарки позже! – Импресарио пытался избавиться от прытких поклонников. – Позже, я сказал!
Сердито шибанула входная дверь, категорично звякнула щеколда.
– Достали! – процедила Жулита. – Савушка, закрой защелку, а то пролезут, как тараканы!
Через щелку между створками я видела, как она повалилась в кресло и, схватив с гримерного столика веер, принялась обмахивать лицо, лоснившееся от толстого слоя театрального грима.
– Душенька, с каждым днем твой талант все крепчает! Ты была неотразима! Не играла, а жила на сцене! – Рядом со звездой появился типчик в желтом камзоле. – По тебе плачут подмостки столицы!
– Тогда почему они плачут в Алмерии, а я сижу в занюханном Гнездиче?! – рявкнула актерка.
Даже на мой непритязательный вкус полного профана, Жулита являлась абсолютной бездарностью, а на сцене кривлялась почище некоторых паяцев в цирках шапито. Да и псевдоним выбрала похожий на собачью кличку.
– Они глупы! Но скоро, душенька, наша жизнь изменится… – глядя на актерку, с раздражением вытаскивавшую шпильки из тугих кудельков на голове, пообещал Савушка.
– Он приводил тех людей на спектакль? – замерев, с надеждой в голосе воскликнула она.
– При-во-дил! – по слогам отчитался Савушка.
– Им понравилось?
– Без сомнений! Гости из столицы выглядели очень довольными! Я уверен, что наш переезд – это просто дело времени!
Усатая физиономия импресарио, отраженная в кривоватом гримерном зеркале, расплылась в сытой улыбке. Жестом фокусника он вытащил из кармана для часов сложенную записочку.
– Держи, душенька!
Актерка с жадностью вырвала бумаженцию, развернула и принялась читать.
– Что он пишет? – полюбопытствовал усатик.
– Что его друг замолвит за меня словечко перед директором Алмерийского театра! – Со счастливым видом прижала письмо к груди и мечтательно улыбнулась: – Я буду выступать на большой сцене!
