Девять месяцев назад…
Комиссар полиции Готэма Джеймс Гордон, стоя на балконе второго уровня, наблюдал, как копы кладут тело на металлическую решетку. Будь мерзавец жив, тело приземлилось бы с болезненным стуком. К сожалению, ублюдок был мертв. Тем не менее, этот мешок из мяса и безумия заслуживал любого позора, который только мог получить. Полицейские вопросительно поглядели на Гордона. Комиссар в ответ печально покачал головой, словно говоря: «Мы не он. Давайте уже кончать с этим».
Скорчив гримасы, копы сложили руки трупа вдоль тела, выпрямили ему ноги, затем отступили назад и снова посмотрели на Гордона.
– Мы закончили, – сообщил один из копов. – С ним покончено. В любое время как будете готовы, сэр.
Гордон кивнул и нажал на маленькую красную кнопку. Он-то рассчитывал, что что-то почувствует, возможно гнев, определенно чувство возмездия. Но он ничего не почувствовал. Сжечь то, что когда-то было человеком, пусть даже в самом широком смысле слова, какой вообще возможен, было просто. «Просто нажми на кнопку и подожди». Конец жизни, хорошей ли, плохой, должен быть более драматичным. На худой конец, печальным. Но не в этом случае.
Вокруг тела внезапно вспыхнули сотни голубых огоньков. Датчик зафиксировал, что их жар поднимается до тысячи градусов по Цельсию. Стандартные правила кремации требовали, чтобы труп клали в контейнер или гроб, но в случае этого… устранения губернатор отказался от стандартных правил. Все хотели своими глазами увидеть, как это тело сгорит, обратится в прах. Все хотели убедиться в том, что нет ни малейшего шанса, что этот ублюдок снова оживет.
Даже мертвым он пугал их всех до чертиков.
Гордон простоял возле красной кнопки почти два часа, наблюдая за тем, как под воздействием жара тело медленно и мучительно долго обращалось в пепел. Комиссар решил, что останется здесь до тех пор, пока однозначно не убедится, что ублюдка больше нет, и что казавшийся бесконечным готэмский кошмар закончится раз и навсегда.
Наконец, от трупа осталась лишь горстка пепла, которую унизительно смыли в десяток разных раковин, чтобы окончательно поставить крест на любых попытках различных частичек тела воссоединиться заново.
Было ли это незаконно? «Возможно, – подумал Гордон, – Примитивно? Определенно. Мстительно? Вы еще спрашиваете». Но этот труп не заслуживал лучшей судьбы. Комиссар подождал, пока последний поток воды не смыл оставшиеся горстки пепла в их путешествие до океана, затем слабо улыбнулся другим наблюдателям. Они ответили ему в том же духе, но в их улыбках не было счастья, лишь чистое, бескрайнее облегчение. Гордон ушел из крематория, зная, что Джокер, самопровозглашенный Клоун-принц преступного мира, наконец-то окончательно и бесповоротно покинул этот белый свет.
* * *
Комиссар наблюдал за тем, как его коллеги с улыбками и смехом хлопают друг друга по спинам. Джокер сгинул и уже никогда не вернется, и если это давно запоздалое облегчение не было поводом поднять стакан, то такого повода в принципе не существовало.
Они позвали его присоединиться к праздничному ужину, но Гордон отклонил приглашение. Он хотел побыть один. Да, это правда, Готэму больше никогда не придется иметь дело с этим скалящимся безумцем, но комиссар никогда не желал, чтобы кто-нибудь, тем более другие копы, отмечал чью-то смерть, пусть даже смерть Джокера.
«Окончание чьей-то жизни, – думал он, – должно быть печальным мероприятием, а не поводом для вечеринки». Но наблюдая за тем, как его соратники отмечают это событие словно Новый год, комиссар пришел к выводу, что человеческая цивилизация за последние десять тысяч лет продвинулась не так уж и далеко.
А здесь, в Готэме, цивилизация скорее и вовсе регрессировала.
Кабинет комиссара в здании департамента полиции Готэма был обставлен настолько лаконично, насколько Гордон мог этого добиться. На столе стояли три фотографии его дочери Барбары. На двух снимках девушка была одна, на третьем же она была заснята вместе со своим отцом и братом, Джеймсом-младшим. Это фото было сделано давным-давно, в куда более славные времена.
На стене висели обязательные профессиональные грамоты и несколько фотографий, на которых Гордон получал награды из рук то одного мэра, то другого. Но больше в кабинете не было почти ничего.
Характерные литографии Готэма времен тридцатых годов прошлого века, также висевшие на стенах, достались в наследство от предшественника. Гордон бы снял их, но тогда на тех местах, где они висели, остались бы настолько заметные пятна, что комиссар не стал заморачиваться. Протершийся еще несколько десятилетий назад ковер появился во времена предшественника предшественника его предшественника. Когда Гордон только согласился на эту работу, он верил, что если он попробует как-то обжить офис, это приведет лишь к тому, что всю свою жизнь, денно и нощно он будет проводить в стенах собственной тюрьмы размера шесть на восемь метров. С другой стороны, если его офис будет спартанским до омерзения, вечерами у него будет все больше причин возвращаться домой, к жене, семье и попыткам поддерживать иллюзию нормальной жизни.
Хороший план. Отвратительные результаты. За исключением его дочери, семью комиссара уже давно развеяло по «ветру».
Вот вам и нормальная жизнь.
Комиссар рухнул в кресло, новую, жутко удобную эргономичную модель и его единственную причуду, за которую Гордон заплатил из собственного кармана, чтобы не напрягать лишний раз свою больную спину. Он крутанулся в кресле и уставился на раскинувшийся за заляпанным въевшейся грязью окном городской пейзаж.
Глядя на эту красоту с такой высоты сквозь практически непрозрачное окно, Гордон почти заставил себя поверить, что было время, когда Готэм вселял в людей не отчаяние, а надежду. Если такая эра когда и существовала, то ее дни закончились с убийством величайших благодетелей города, Томаса и Марты Уэйнов. Бинт размотался, обнажив скрытую за ним гнойную рану. Даже Брюс, их сын, оказался не способен исцелить ее.
Нехотя Гордон признал, что Джокер, наконец, мертв, и его особый вид убийственной мании умер вместе с ним. Но комиссар знал, что в городе остались десятки других психопатов, которые только и ждут, чтобы занять освободившийся трон. Труп Джокера еще не успели официально опознать, а Загадочник уже принялся вещать с крыш, что Готэм отныне принадлежит ему.
– Разгадайте загадку, – кричал он в микрофон, – безумен, как Джокер, но еще дышит?
