Сергей СТЕПАНОВ-ПРОШЕЛЬЦЕВ
БЕЗ ТЕБЯ
Стихи о любви
…было это совсем не во сне…
* * *
Я не знал, что с собою не совладаю,
а ты не старалась помочь —
такая счастливая, молодая,
как новогодняя ночь.
Серпантинною лентой струилась гибко
звёздное пламя, падая в снег,
и какая же всё-таки вышла ошибка,
что было это совсем не во сне!
Вернуть бы время, да невозможно,
несусь куда-то – сплошной накат,
и только белая вьётся мошка,
и не растает она никак.
* * *
Это еще совершенно не довод —
то, что тревогу дожди насылают.
Липы цветение. Запах медовый.
Ты не грусти, что погода сырая.
Ты не грусти, что дожди за дождями,
брать во внимание это не нужно.
Лето пройдёт – и останется с нами
запахом липы – и сладким, и душным.
Лето пройдёт – наши встретятся руки,
вспыхнет улыбка – как раньше, по-новой.
Липы цветение. Время разлуки.
Липы цветение. Запах медовый.
* * *
В тёмной-тёмной комнате, где ночуют страхи,
где я был, как лето, щедро молодым,
я свои сомнения, словно пепел, стряхивал
с сигареты времени – оставался дым.
Много в жизнь я вбухивал, вероятно, перца —
сколько, я решительно не запоминал,
но когда нагрянет (не дай Бог!) инспекция,
то найдёт какой-нибудь в этом криминал.
Что же тут крамольного? Что мы оба юны?
Что на волю просится пленная душа?
Превратить бы в золото то сиянье лунное —
за душой не водится вовсе ни гроша.
Полететь бы облаком над цветеньем дрока,
где цветы другие скоро расцветут.
Ты ли это, облако? Дай тебя потрогаю,
чтоб удостовериться, что ты снова тут.
Вот скользим, два облака, два похожих дыма,
без надежд на лучшее, без горючих слёз…
Или это кажется мне, неразлюбимая,
что тебя порывистый ветер не унёс?
Снег. Январский воздух горный,
свет луны прозрачно-бел.
Вновь Бештау пятигорбый
шапку белую надел.
Я везу тебе гостинец —
образцы тревожных снов,
одиночество гостиниц,
тусклый отсвет ночников,
серебро замерзшей рощи
и костра холодный дым…
Дирижирую порошей
и безмолвием ночным.
Пусть звучит светло, как прежде,
из продутой стужей тьмы
тихий гимн моей надежде
в исполнении зимы.
* * *
Когда непрухи полоса,
я жду, как ожидают помощь,
твои восточные глаза,
непостижимые, как полночь.
Они и в полутьме блестят
на жарком бархате июля…
Как я люблю твой быстрый взгляд —
пугливый, словно у косули!
Не надо говорить слова,
не надо, ничего не надо,
когда кружится голова
от недосказанного взгляда.
* * *
Предвечерний туман занавесит померкшие дали.
От дождя и от ветра темнеет гранит балюстрад.
Это осень как будто. Её мы с тобою не ждали.
Птичьей вспугнутой стаей багряные листья летят.
Их потом соберут для гербария школьного дети.
И засохнут они среди пыльных бумажных листов.
И забудется всё. Но останется вечный свидетель,
громыхая прибоем о гальку своих берегов.
* * *
Вечер жидким сургучом
запечатывает память.
Только он тут ни при чём —
никуда её не сплавить.
И опять я унесён,
в это звёздное мерцанье,
в этот сон, что в унисон
вторит нашему молчанью.
Здесь в строю зелёных шуб
флоксов частые веснушки…
Будь покойна: не спрошу,
для чего всё это нужно.
Фимиам ночных цветов —
он опаснее тротила.
Я всю жизнь молчать готов,
лишь бы ты не уходила.
Где-то ухает сова,
лунный жемчуг с переливом…
Для чего нужны слова,
если счастье молчаливо?
* * *
Белый квадрат стены,
эхо минувших снов.
Желтым серпом луны
скошен недели сноп.
Ходиков мерен ход,
спит опустевший дом.
Самый несчастный тот,
кто одинок вдвоем.
.
* * *
Мне только минуты, наверно, хватило вполне бы,
чтоб духом воспрянуть, чтоб как-то очнуться от спячки,
чтоб солнце увидеть – багровое солнце, в полнеба,
и чайки, их танец, их крылья – балетные пачки.
Но лучше не надо. Безжалостна давняя память,
она вызывает какую-то странную ревность,
уж лучше и дальше, как прежде, стремительно падать
в болото печали, а значит, в свою повседневность.
Я всё забываю. Я буду с годами суровей.
Пройду без заминки по льду осторожности тонком.
Не надо, прошу я, не хмурь свои белые брови —
ведь их обесцветило солнце до осени только.
* * *
Я буду приходить по четвергам —
худой, как у камина кочерга,
в плаще до неприличия потёртом,
когда молчит охрипший телефон,
ты извини: я – это только фон,
унылый фон, увы, для натюрморта.
Художник не напишет этот бред:
тут фруктов нет, нарциссов тоже нет,
а есть тоска, мы к ней теперь приступим.
Она везде, куда ни наступи,
она, как будто марево в степи,
колышется незагустевшим студнем.
А может, не приду я никогда,
я это так, спонтанно, нагадал,
чтоб воскресить, чему не быть в помине,
что быть могло, но быть не суждено,
я это знал, я это знал давно,
но в этом я ни капли не повинен.
Я виноват, пожалуй, только в том,
что не стучусь в тот опустевший дом,
не ем омлет, тефтели с кашей пшённой,
что никакая мы с тобой семья,
что в этом доме не остался я
штрихом случайным и незавершённым.
* * *
Давно все забыто. Сгорела мечта без огарка.
Живу, как придётся, скукоженный, как запятая.
Но я вспоминаю хрустящую белую гальку.
Зачем – я не знаю. Но все-таки я вспоминаю.
И девочку эту. Зачем я так быстро уехал?
Судьба отвернулась, с лихвой подарила невзгоды.
Но я вспоминаю – и нежности слабое эхо
находит меня через тускло шуршащие годы.
Два-три поцелуя да быстрое рукопожатье
и пляж, что штурмуют весь день современные гунны.
И белое это, пронзительно-белое платье —
как будто из снега и лунного света лагуны.
Не сон ли все это? Я сам сомневаюсь отчасти.
Закрою глаза – и, как ветер, проносится мимо
дыхание моря, дыхание близкого счастья —
всего только миг на будильнике вечного мира.
* * *
Не верю я твоим словам,
ничто не повторится,
ведь с детства ты, актриса-вамп,
не любишь репетиций.
В глазах твоих не вижу боль —
они полны коварства,
но жизнь – не сцена. Мы с тобой —
два разных государства.
И от твоей отделена
моя судьба границей,
но память на двоих одна,
и то, что в ней хранится.
Разъединение планет —
сие во власти Бога…
Но ты грустишь, и в этом нет
притворства никакого.
* * *
Он выметен тщательно, здесь не торгуют бодяжной
водярой в кафе и пивнушках, и даже в мотелях.
По улицам сытые голуби шествуют важно,
слегка косолапя, как знойные фотомодели.
Он так изменился с тех пор, как слинял я отсюда,
когда мы любили друг друга – в ту раннюю осень,
но всё это так позабыто и так неподсудно,
что память на чистую воду не вывести вовсе.
Но что из того, что всё это давно позабыто?
Всё это живёт в подсознанье, всплывая не реже,
чем раньше… И этот посёлок, как камера пыток,
где вздёрнут на дыбе я тот — непростительно прежний.
Пусть всё здесь обрыдло – и дождь, и цветенье акаций,
и тёплое море, поющее песню акына, —
мне с этим посёлком уже невозможно расстаться,
как с другом, который меня незатейливо кинул.
* * *
Я вспоминаю, грешен, – кольнуло, как иглою,
