Порою, чем дальше уходит дорога жизни, тем с большим удивлением двое, идущие рядом, вспоминают начало пути. Огни прошлого исчезают где-то за поворотом… Чтобы события на расстоянии казались все теми же, теми же должны остаться и чувства.
А у нас-то с Надюшей где был тот роковой поворот? Сейчас, когда несчастье заставило оглянуться назад, я его, кажется, разглядел. И если когда-нибудь Надя вернется…
Мысленно я все время готовлюсь к тому разговору. Это, я думаю, еще не стало болезнью, но стало моей бессонницей, неотступностью. Ночами я веду диалог, в котором участвуем мы оба: Надя и я. Сюжет диалога всегда одинаков: это наша с ней жизнь.
Если прошлое вспоминается «в общем и целом», оно, наверное, умерло или просто не имеет цены. Лишь детали воссоздают картину. Подчас неожиданные, когда-то казавшиеся смешными, они с годами обретают значительность.
Так сейчас происходит со мной.
Но почему все, о чем я теперь вспоминаю, так долго не обнаруживало себя?
Я должен восстановить разрозненные детали. Быть может, собравшись вместе, они создадут нечто цельное?
Мы с Надей работали в конструкторском бюро на одном этаже, но в разных концах коридора. Встречаясь, мы говорили друг другу «здрасьте!», не называя имен, потому что не знали их.
Когда же меня вместе с чертежной доской решили переселить в Надину комнату, некоторые из ее коллег запротестовали: «И так уж не протолкнешься!»
– Одним человеком меньше, одним больше… – стал убеждать представитель дирекции.
– Это смотря какой человек! – сказала Надюша.
Потом, возникая из-за своей чертежной доски, словно из-за ширмы кукольного театра, я нарочно встречался с Надей глазами и улыбался, чтобы она поверила, что я человек неплохой. С той же целью я пригласил ее однажды на концерт знаменитой певицы.
– Пойдемте… Я тоже пою! – сказала она. И добавила: – Правда, есть одно затруднение: у меня насморк и кашель. Таких зрителей очень не любят.
Но именно там, в Большом зале Консерватории, я ее полюбил. В течение двух отделений Надя героически старалась не кашлять и не чихать. А когда знаменитую певицу стали вызывать на «бис», она шепнула:
– У вас нет платка? Мой абсолютно промок. Вот уж не ожидала от своего маленького носа такой бурной активности!
Она напоминала ребенка, который в присутствии гостей, повергая родителей в ужас, может поведать обо всех своих намерениях и выдать любые тайны семьи.
«Милая детская непосредственность…» – говорят о таких людях. Надина непосредственность никогда не была «милой» – она была удивительной.
Покоряющей… Ее синонимом была честность. Я-то ведь не отважился сообщить ей, что сочиняю фантастические рассказы, которые никто не печатает! Тем более что, как я узнал окольным путем, она этот жанр не любила:
– Столько фантастики в реалистических произведениях!..
А когда я сказал Надюше, что мечтаю на ней жениться, она ответила:
– Только учтите, у меня есть приданое: порок сердца и запрет иметь детей.
– В вас самой столько детского! – растерянно пошутил я.
– С годами это может стать неестественным и противным, – ответила Надя. – Представьте себе пожилую даму с розовым бантиком в волосах!
– Но ведь можно, в конце концов, и без…
– Нет, нельзя, – перебила она. – Представляете, какая у нас с вами была бы дочь!
С той поры иметь дочь стало нашим главным желанием. Будущие родители обычно мечтают о сыновьях, а мы ждали дочь.
«Ясно… Запретный плод!» – говорили знакомые. Эти восклицания были не только банальными, но и неточными. Надюша, мало сказать, не прислушивалась к запретам врачей – она просто о них забыла. И только глаза, которые из-за припухлости век становились по утрам вроде бы меньше и уже, напоминали о том, что порок сердца все-таки есть.
– Почти всех женщин беременность украшает. На ком ты женился? – говорила Надюша, разглядывая себя в зеркале по утрам.
Другие мечтали о сыновьях. А мы ждали Оленьку. И она родилась.
«Она не могла поступить иначе, – написала мне Надюша в своей первой записке после того, как нас на земле стало трое. – Меня полгода держали в больнице. Разве она могла обмануть мои и твои ожидания? Спасибо ей!»
С этой фразы, я думаю, все началось. Эта фраза перекинула мост и в тот страшный день, который разлучил нас с Надюшей. Мост длиною в шестнадцать лет и два месяца…
* * *
Это было воскресенье. По радио началась передача «С добрым утром!».
Надя вместе с картошкой, которую она чистила, переместилась поближе к приемнику.
– Не пою сама, так хоть послушаю, как поют другие, – сказала она.
– А разве ты уже… не поешь? – удивился я.
– А разве ты не заметил?
– Я как-то… Пожалуйста, не сердись.
– Наоборот, я горжусь: незаметно уйти со сцены – это искусство.
Надя любила подтрунивать над собой. Я знал, что на это способны только хорошие и умные люди.
Жизнерадостные голоса, женский и мужской, попеременно, как бы забегая из радиоприемника к нам в комнату, желали, чтобы утро для всех было ясным и добрым.
В дверь постучали.
– Звонок не работает, – сказала Надюша. – Пробки, что ли, перегорели?
Стоило мне прикоснуться к замку, как по ту сторону двери вскрикнули:
– Оля дома?
Я увидел на пороге Евдокию Савельевну, классную руководительницу нашей Оленьки, и двух Олиных одноклассников – Люсю и Борю.
– Вырос Боря нам на горе! – пошутила однажды Оленька.
Она часто и легко переходила на рифмы.
Боря был самым высоким в классе и всегда что-нибудь или кого-нибудь собой загораживал. А тут он хотел, чтобы Евдокия Савельевна сама его от меня заслонила, и поэтому неестественно пригибался.
Хрупкая Люся тоже пряталась за громоздкой, но очень подвижной фигурой своей классной руководительницы.
Евдокия Савельевна была в брюках, старомодной шляпе с обвислыми полями и с рюкзаком за спиной.
– Оля дома? – повторила она.
– Нет.
– Она не вернулась?!
– Нет.
– Как… нет?! Что вы говорите?
– Она же ушла вместе с вами. В поход.
– Это так. Это, безусловно, так. Но вчера вечером она куда-то исчезла.
Я почувствовал, что сзади, за мной, стоит Надя. Она не сказала ни слова. Но я почувствовал, что она сзади.
– И ночью Оленьки не было? – полушепотом-полукриком спросил я.
Они молчали. Это было ответом, который заставил Надюшу за моей спиной произнести:
– Где же она теперь?
Я не узнал Надиного голоса. Не уловил привычных для меня интонаций.
Трудное умение взглянуть на события собственной жизни со стороны, спокойное чувство юмора всегда помогали Наде удерживать себя и меня от радостной или горестной истерии.
– Ты бы одолжила мне свое чувство юмора, – как-то попросил я ее.
– У меня… юмор? Смешно! – сказала она. – Но свой собственный сбереги. Он помогает смягчать крайние человеческие проявления.
– Эти проявления всегда очень опасны, – сказала она в другой раз. – Потому что отрывают человека от людей и делают его одиноким.
