Тебе доставшихся невзгод
хватило бы на пару судеб.
Удар, удар, переворот –
представить, что так трудно будет,
могла ли ты ещё ребёнком,
казалось бы, не одиноким,
но вынужденным самому,
взрослея, проходить пороги
лихой реки и без подмоги
учиться плавать, выживать?
Да что теперь об этом… Вспять
не повернуть теченье рек.
Лишь очень близкий человек,
быть может, знает, что творится
внутри тебя, когда не спится.
Конечно, если есть такой…
Ноябрь. Море поутру
залечивает раны пляжа
от лодок рыбаков. В порту
скучают яхты. Мёрзнут стражи,
на бунах каменных посты
заняв, и с них не замечают,
уткнувшись в удочки, как псы
бездомные гоняют стаи
голодных птиц. И лишь маяк
следит за праздностью дворняг.
Ещё темно, а ты уже не спишь,
парадный Город – Город крыш,
от холода и красоты снесённых.
По улицам, проспектам, переулкам,
каналам, площадям, колодцам гулким
свои выгуливаю миражи,
что сам же выдумал. Зачем, скажи,
мне это всё, промокший Город?
открыв глаза, увидеть море,
шагами мерить мёртвый пляж,
перебирать клубок историй –
клубок запутанный – он наш,
из наших судеб – пары нитей,
завязанных в узлы событий –
солёных, сладких, горьких, бывших
с тобой и мной, но кем-то свыше
порядок жизни заведён:
крутиться белкой день за днём –
как будто бы себя искать.
Не смог найти? Пустяк! Опять
на новый круг, всё той же белкой,
за целью призрачной и мелкой
бежать, бежать, бежать вперёд:
– Скорей туда, за поворот!
– А море?
– Вечно! Подождёт!
ты будешь отдана бесплодным,
к любви, заботе непригодным
снегам озлобленным, как в жертву,
за позволение пожить ещё
другой десяток мокрых дней,
но исполнять свою оферту
зима не думает – и ей
ведь также свой отпущен срок.
И как бы ни был мир жесток
вернётся, оплатив счета,
весенних веток нищета.
Когда стоишь у края бездны,
и всё внутри сжимает страх,
ты понимаешь – не уместны
попытки передать в словах
те чувства, что рождает море…
Ещё не бог, уже не человек –
застрявший где-то в стратосфере
живой объект. В ослабшей вере
последний потерял оплот.
Полёт
ещё как долго будет длится
его? А, впрочем, даже не полёт –
одно
простое зависанье,
а дно
(что так парадоксально)
тут рядом где-то.
Оно
в другом континууме. Это
превратности больной судьбы.
Но надо помнить, кем бы не был ты:
и пусть её не видно взглядом,
но пропасть рядом. Пропасть рядом.
Несётся мокрый снег к земле –
предвестник окрыляющего солнца,
предвестник перемен вовне,
но не во мне,
внутри нет даже сил бороться
с ползущей сыростью вдоль рук –
в строках невыразимою печалью…
Не смог унять словесных вьюг,
но для гранита всё ж оставлю:
«Невыразимая, как лесть,
липка… Увы, с тобой не разминулись».
Ушёл февраль, куда невесть.
– Как жаль…
– Как есть, –
сухой ответ промокших улиц.
– Объект?
– Мужчина, тридцать лет.
– Причина смерти?
– Отравленье.
– Грибами?
– Нет.
– Печеньем?
– Нет.
– Так что же? Яд?
– Да, несомненно.
– Убийство?
– Нет.
– А что тогда?
– Похоже сам.
– Опять таблетки?
– Да нет… Такие нынче редки…
– Какой-то страшный яд?
– О да!
– А где достал такой?
– Внутри.
– Как так?
– Гниение.
– Не понял… Ведь органы чисты, смотри.
– Душевным был недугом болен…
– И умер?!?! Что же с ним стряслось?
– О чём мечтал – всё не сбылось.
На этой почве зародились
процессы самоотравленья,
и день за днём, без промедленья,
по капле выделялся в кровь
смертельный, очень страшный яд.
– А как лечить? Что говорят?
– Увы. Никак.
– Переливанье?
– Впустую. Даже их страданья
ничем не удаётся снять.
– Выходит, что обречены?
– И в этом нет врачей вины.
Такую опухоль в душе
не удалить никак уже.
Сверну с Бродвея в переулок
в надежде отыскать того,
ещё вчера кто страстно верил,
закон природы отрицая,
и скепсис глупых презирая,
в святую вечность тёплых чувств,
