Когда Богдана спросили, верит ли он в Бога, тот усмехнулся и уже было смирился с очередной шуткой, спровоцированной редким именем. Однако пристальный взгляд собеседника юмора не предполагал. Вопрошавший недоумённо изучил выражение лица Богдана и явно смутился. Разговор тогда не заладился, но в памяти Богдана запечатлелись те внимательные глаза и странный, сосредоточенный тон. Богдан привык к насмешкам со стороны одноклассников, которым посчастливилось быть наречёнными Иванами, Александрами и Даниилами, и вопрос о религии бессознательно прикрепился к имени и рефлексии не удостаивался.
Сейчас же Богдан сидел на кухне и разглядывал мягкие закатные лучи солнца, пролившиеся на потолок. Когда мыслительный процесс запустился, а в памяти возник тот самый внезапный разговор, Богдан попытался обозначить свои воззрения со всей возможной серьёзностью. Однако ответов не нашлось. Слова комкались и не хотели выстраиваться в предложения, голова ныла и вскипала – ясности так и не прибавлялось. Богдан с отчаянием пришёл к выводу, что к приближавшемуся третьему десятилетию своей жизни он так и не понял, существует ли для него Бог, и из какого религиозного писания Он прибыл. Почему-то стало грустно и тревожно – если Бог есть, то он, вероятно, покарает Богдана за бездействие, но если Бога нет – то дальнейшую жизнь он проведёт в глобальном заблуждении. Если рай действительно существует, то бояться смерти не имеет смысла. Если рая нет – можно не бояться ада. Истина ускользнула, запрятавшись на недоступной кромке сознания.
В конце концов умственная работа утомила Богдана. Он выпил остывший ромашковый чай из пакетика, проводил солнце до самого его захода и направился в спальню. Здесь окна выходили на восток, потому пространство уже окрасилось в синеву подступавшей ночи. Стало неуютно. Неуютно в просторной комнате с серыми стенами и в необъятном незнакомом мире. Внезапно Богдана настигло страшное осознание, пугающее в том числе и потому, что доныне его никогда не посещало. Около десятилетия он жил один, в пустой опостылевшей квартире. Около трёх десятилетий лет он жил один, на враждебном непонятном свете. Богдану стало себя жаль, ему показалось, что возможная цель его жизненного пути безвозвратно стёрлась. Хотя как может исчезнуть то, чего никогда и не было? Он решил, что возьмёт завтра отгул от работы, залез в поскрипывающую кровать и как следует укутался в одеяло, желая спрятаться от внешнего и внутреннего холода.
Заснуть не выходило, и мысли, принесённые внезапным вечерним порывом, нещадно гложили его утомлённую голову. В глазах рябело, но, привыкшие к темноте, они вяло выхватывали из сумрака отдельные предметы. Вот давно вышедшие из строя часы, за починку которых он всё не мог взяться; вот дремлющая сейчас лампа – единственный источник света в помещении; вот фотографии на стенах, такие неестественно яркие и словно бы чужие. Богдан забыл, что у него было какое-то прошлое. Всё его существование замыкалось на бессмысленном моменте, не имевшем причин и последствий. Сейчас он особенно остро ощутил, что ни одно воспоминание ему не принадлежало, и будто бы всё, что предшествует этому неуловимому мгновению – лишь загруженная в мозг чужая жизнь. Запечатлённые на фотографиях лица, притворные и незнакомые, изучали его каждодневно, а он их и не замечал. Ему показалось чем-то невероятным, что они сохранились и продолжили висеть на стенах: пёстрые, несочетаемые оттенки нарушали господствующий дома минимализм, однако при взгляде на них возникало какое-то навязанное ностальгией тепло.
Нередко мысли о Боге приходят в тот момент, когда на душе особенно горько. И в такие периоды даже неверующий ненароком задумается о Нём в ожидании Его утешения. Когда Он не видит своё изнывающее от боли и агонии творение, то это самое творение, не получившее ни намёка на помощь, ещё крепче убеждается в бессмысленности веры. Примерно это и ощутил Богдан. Он, по имени особенно сроднённый с Богом, ожидал каких-нибудь привилегий, при условии, что Всевышний всё-таки существует. «Богом данный» ворочался на кровати, и сон уверенно обходил его стороной. Богдан сделал над собой усилие и постарался прийти к ответу самолично, обратившись к памяти, на пыльных, неприкосновенных полках которой притихли воспоминания. Нигде, кроме как в себе, ответа не найдётся. Он расслабился и опустил веки.
На улице господствовал суровый январский мороз, он щипал лицо и пытался проникнуть мне под капюшон, но, к моему счастью, безуспешно – мама укутала меня в вязанный шарф и до самого носа застегнула молнию куртки. В парке возвышаются громадные сугробы, всюду разбрелись и замерли оголённые деревья. Я всё смотрел на их вытянутые когти и ждал, когда эти несуразные существа перестанут стесняться людей и снова оживут. Мама, встретившись со мной взглядом, ласково улыбнулась. Папа немного отставал от нас, он что-то бурно обсуждал со своими друзьями и периодически заливался смехом. Мне было радостно.
Мы подошли к белоснежной церкви. Она чудно вписалась в зимний пейзаж, озарённая полуденным солнцем. Ненадолго остановившись, мы завороженно её осмотрели и затем протиснулись внутрь. Меня обдало приятным насыщенным запахом, и вмиг стало теплее. Мама помогла мне раздеться, вынула длинную белую рубашку и крестик на золотой нитке. «Ты же помнишь молитву, которую мы вчера учили? Может пригодиться», – мягко сказала она. Конечно, я помнил. Вечером ранее я расхаживал по комнате и разучивал «Отче наш». Процесс зазубривания из памяти стёрся, и казалось, будто молитва поселилась в моей голове. Я надел крестильную рубашку и принялся разглядывать её жемчужный лоск, такой необыкновенный в мягком свете.
Мы вышли из тесного притвора и оказались в основном помещении церкви. Вокруг было много высоких людей, они переговаривались, держали младенцев, кто-то фотографировал, пожилые женщины в пёстрых платках воодушевлённо перешёптывались и жестикулировали. Стены были покрыты изображениями приятных лиц. Всюду сияла позолота, она освещалась тусклыми свечами и озаряла душу приятным чувством. Мне понравилась эта скрытая от города роскошь. Вдруг среди гула прозвучал знакомый голос: «Я буду твоим крёстным отцом». Я разглядел своего дедушку, по настоятельной просьбе которого меня когда-то и назвали Богданом, и улыбнулся ему в ответ. Его морщинистое лицо в этом мягком освещении казалось особенно умиротворённым. Впрочем, всё вокруг выглядело приятным и восковым.
Толпа начала сгущаться, и я наконец разглядел то, что находилось посередине помещения. Громадная, как мне тогда показалось, чаша со святой водой поблёскивала отполированными боками. Священнослужитель дождался тишины и начал неясное мне действо. Я не обращал особенного внимания на то, что тогда происходило; беспокоило скорее предчувствие и моего неизбежного участия. Ждать пришлось недолго, и уже скоро мы с дедушкой стояли около священника. Он опустил руку в чашу, и, коснувшись моего лба, промолвил что-то невнятное и таинственное. Уже через несколько мгновений у меня на груди висел крест. Было как-то неловко, трепетно и страшно. Помещение насыщалось густым маслянистым запахом и плотным туманом. Я посмотрел на свой крестик – он висел на золотистой нитке и был поразительно тонким. Небольшого усилия было бы достаточно, чтобы его согнуть, однако я бы не осмелился так поступить. Возникло ощущение, будто за это время, проведённое в церкви, я что-то приобрёл, и дело было не только в крестике. Я начал чему-то принадлежать. Дедушка взял меня за руку, мама одобрительно поцеловала в щёку, и мы вместе направились домой.
