Болезнь – сумеречная сторона жизни, тягостное гражданство. Каждый из родившихся имеет два паспорта – в царстве здоровых и царстве больных. Пусть мы и предпочитаем использовать первый, но рано или поздно каждый из нас, хоть на недолгий срок, вынужден причислить себя к гражданам этой другой страны.
Мне бы хотелось описать не то, как происходит изгнание в страну больных и какова там жизнь, но «карательные» и сентиментальные мифы, коими щедро наделено это печальное царство – то есть описать не реальную географию, а стереотипы национального характера. Тема этого эссе не физическая болезнь как таковая, а использование болезни в качестве фигуры речи или метафоры. Я стремилась показать, что болезнь не метафора и что самый честный подход к болезни, а также наиболее «здоровый» способ болеть – это попытаться полностью отказаться от метафорического мышления. И все же вряд ли возможно поселиться в царстве больных, не отягощая себя грозно пылающими метафорами, что образуют его ландшафт. Именно прояснению этих метафор – и освобождению от них – я посвящаю эту работу.
1
Две болезни сходным и фантастическим образом рядились в одежды метафоры: туберкулез и рак.
Фантазии, связанные с туберкулезом (ТБ) в прошлом столетии, а с раком в нынешнем, – это реакция на болезнь, которая считается трудноизлечимой и капризной, то есть на болезнь непонятную – в век, когда главная установка медицины состоит в том, будто все болезни поддаются врачеванию. Неизлечимая болезнь таинственна по определению. Так, ТБ воспринимался как коварный, безжалостный похититель жизни, покуда неясными оставались его причины и тщетными – усилия врачей. Теперь же настал черед рака – неумолимого, невидимого агрессора, болезни, входящей без стука – пока однажды не будет выявлена его этиология, а методы лечения не станут столь же действенными, как в случае туберкулеза.
Хотя таинственность, которой окутана болезнь, всегда сочетается с надеждами на открытие противоядия, сама болезнь (некогда туберкулез, сегодня рак) вызывает вполне старомодные страхи. Всякая болезнь, если она таинственна и порождает страх, всегда будет восприниматься как заразная, пусть не в буквальном, но в нравственном смысле. Так, на удивление много раковых больных обнаруживает, что их избегают родственники и друзья, и нередко подвергается «обеззараживанию» со стороны собственных домочадцев, словно рак, подобно ТБ, – инфекционная болезнь. Контакт с лицом, страдающим от недуга, который склонны считать таинственным и зловещим, неизменно воспринимается как прегрешение, хуже того – как нарушение табу. Магической властью наделяются даже названия таких болезней. В «Армансе» Стендаля (1827) мать героя отказывается произносить «туберкулез» из страха, что одно это слово ускорит течение болезни ее сына. А Карл Меннингер[1] (в «Жизненном равновесии») отмечал, что «само слово “рак”, согласно распространенному мнению, убило некоторых пациентов, которые бы не поддались болезни, от которой страдали, [так скоро]». Данное наблюдение одно из антиинтеллектуальных благочестивых заявлений и лжесочувственных высказываний, которыми полны современная медицина и психиатрия. «Пациенты, обращающиеся к нам из-за своих страданий, отчаяния и немощи, – продолжает автор, – имеют полное право негодовать по поводу цепляемых на них проклятых табличек». Доктор Меннингер рекомендует врачам отказаться от «имен» и «ярлыков» («наша задача в том, чтобы помогать этим людям, а не ранить их еще сильнее»), что, по сути, только повышает секретность и врачебный патернализм. Уничижительным и прóклятым представляется не собственно процесс именования, но слово «рак». До тех пор пока весьма конкретная болезнь будет восприниматься как злобный, непобедимый хищник, а не просто как одна из болезней, – большинство заболевших раком действительно будут деморализованы, узнав о своем диагнозе. Выход же видится не в сокрытии правды от раковых пациентов, но в очищении концепции болезни, в ее демистификации.
Когда, всего несколько десятилетий назад, диагноз «туберкулез» был равносилен смертному приговору, – как сегодня, согласно расхожим представлениям, рак тождествен смерти, – болезнь было принято скрывать от чахоточных, а по их кончине, от их детей. Врачи и близкие избегали говорить на эту тему даже с теми, кто был осведомлен о своей болезни. «Мне не говорят ничего определенного, – писал Кафка другу в апреле 1924 года из санатория, где скончался спустя два месяца – так как при одном упоминании о туберкулезе <…> глаза у собеседников стекленеют и все начинают изъясняться туманно и уклончиво». Раковый диагноз окружают еще более строгие условности. Во Франции и Италии врачи по-прежнему сообщают о заболевании только семье больного, но не самому пациенту; врачи полагают, что правда будет нестерпимой для всех, кроме особо стойких и разумных людей. (Ведущий французский онколог говорил мне, что менее десятой части его больных знают, чем они больны.) В Америке – отчасти из-за боязни судебных исков – врачи теперь гораздо откровеннее с пациентами, однако крупнейшая в стране онкологическая больница отправляет амбулаторным больным сообщения и счета в конвертах, на которых не указан отправитель, полагая, что болезнь, возможно, содержится в тайне от их семей. По той причине, что заболевание может быть воспринято как нечто постыдное и, следовательно, стать угрозой для интимной жизни человека, для его продвижения по службе и даже для его работы, пациенты, знающие о своем диагнозе, стараются говорить о нем очень сдержанно, а то и вовсе скрывают факт болезни. В федеральном законе, Акте о свободе информации 1966 года, «лечение рака» упоминается в статье, где перечислены те категории информации, разглашение которых «составило бы незаконное вторжение в частную жизнь». Причем рак – единственная болезнь, упомянутая в законе.
Вся ложь, исходящая от врачей-онкологов и их пациентов, свидетельствует о том, сколь тяжело примириться со смертью в развитом индустриальном обществе. Из-за того что смерть воспринимают нынче как оскорбительно бессмысленное событие, подлежит сокрытию болезнь, повсеместно признаваемая как синоним смерти. Политика недомолвок в отношении раковых пациентов отражает человеческую убежденность в том, что умирающим лучше не сообщать о близкой кончине и что хорошая смерть – это внезапная смерть, а лучше всего если она наступает во сне или в бессознательном состоянии. Однако современное отрицание смерти не объясняет меры и желанности лжи – сам глубинный страх предпочитают обходить стороной. Человек, перенесший инфаркт, может через несколько лет скончаться от сердечного приступа по крайней мере с той же вероятностью, что раковый больной – от рака. Но никому и в голову не приходит скрывать правду от сердечника: в инфаркте нет ничего постыдного. Раковым больным лгут не только потому, что их болезнь с большей или меньшей вероятностью смертельна, но потому что в ней присутствует нечто «нечистое»
