– Пацаны! Уходит!
Толстяк Мишаня несся через двор к лавочке, где близнецы Ромыч и Димыч резались в подкидного на щелбаны.
– Уходит! – выкрикнул он чуть ли не в самые уши товарищам.
– Чего орешь-то как обосранный? – веснушчатая мордашка Ромыча скривилась.
– Ага! Сам посидел бы полдня в засаде. Меня комары сожрали.
– Тебя жрать и жрать, – хихикнул Димыч и сделал попытку ткнуть пальцем в круглый бок приятеля.
– Э-э! – пухлый парнишка проворно отпрыгнул.
Несмотря на плотную комплекцию, он был ловок, отлично владел лишь с виду неуклюжим телом, а насмешки прощал только близнецам – они дружили с детского сада. Другие за подобное могли огрести люлей.
– Зассали, так и скажите!
– Сам ты зассал, – Ромыч, игнорируя подначку, сплюнул под лавку. – Козырь!
Наотмашь скинул последнюю карту и потянулся к брату, чтобы поставить щелбан на завешанный рыжими вихрами лоб.
– Ты совсем, да?! – Димыч отвесил по угрожающей руке звонкий шлепок. – Козыри трефы!
– Ты дебил?! Пики! Трефы прошлый кон…
Но карты уже пестрой стаей слетели с лавочки, а за ними, словно два рыжих кота, в песок повалились сцепившиеся братья.
– Придурки! – прошипел Мишка и сердито затопал обратно к деревянному домику, запрятанному в кустах шиповника.
Это был старый флигель с большими окнами. Через них солнце могло бы залить комнаты светом. Но в любое время суток все окна оставались плотно зашторенными. Жила там одинокая женщина. Лет ей можно было дать и сорок, и шестьдесят – таких называют безвозрастными. А для десятилетних парнишек они, конечно же, старухи, бабки – детство не придает значения градациям возраста.
Высокая, худая, сутулая. Зимой – в старомодном пальто, летом – в видавшем виды плаще и неизменно с «вороньим гнездом» на голове, не знающим парикмахерского ухода. Невзрачное лицо спрятано в тени шевелюры. Лишь один акцент и то весьма нелепый – губы в густом слое помады морковного цвета.
Она ни с кем не общалась, торопливо прошмыгивала мимо людей. На приветствия отвечала сухим, щелкающим: «Здрсть!» или молча кивала, глядя в другую сторону.
Ее можно было застать за копанием в мусорном баке, но целью были не бутылки и объедки. С помойки она тащила игрушки: сломанные, надоевшие куклы, истрепанные мягкие зверушки… Ходили слухи, что дом ее завален ими доверху.
Болтали также, что в молодости она была необыкновенно хороша, как куколка, от поклонников не было отбоя, но ни один мужчина не мог вынести жизни в кукольном доме. И она снова и снова оставалась одна.
С наступлением темноты женщина катала вокруг дома детскую коляску. Так из года в год ночами старуха прогуливала своих кукол.
Тема эта будоражила пацанов. Дом тянул к себе, как манит детское любопытство все запретное: поставь на стол вазочку с карамелью, конфеты залежатся, но стоит запереть в буфет…
Каждый день мальчишки строили планы: как заглянуть в дом, посмотреть на игрушки. Но дальше разговоров дело не двигалось, и Мишка твердо решил взять все в свои руки. Сегодня он столько вытерпел, чтоб подкараулить возможность, а эти! Даже вида не сделали, что им интересно. Лишь бы мутузить друг друга. А еще братья! Близнецы! Друзья…
Комок подкатил к горлу, в носу противно защипало. Не надо было вообще их звать, обошелся бы без рыжих дебилов. Так ведь никто потом не поверит…
– Мишань!
– Толстый, подожди!
Крики догоняющих прервали горькие раздумья. На плечо легла рука.
– Чего такой резкий-то? – улыбался Ромыч во весь рот.
Не сговариваясь, полезли через штакетник в палисадник.
– Ромыч, смотри куда встаешь! Тут анютины глазки!
– Глазки… Толстый, ты прям как баба.
– Тихо, пацаны! – шикнул Димыч. – Слышите?
Через открытую форточку доносились звуки фортепиано. Надломленная мелодия. Медленный, словно прихрамывающий из-за внезапных акцентов, танец. Каждый мотив заканчивался высокой, пронзительной нотой, как вскрик от боли.
– Красиво, – неожиданно выдал Ромыч.
– Это Чайковский. «Болезнь куклы», – поморщился Мишка.
– Ты-то, Толстый, почем знаешь?
– Он же в музыкалку записан, – Димыч поддержал приятеля, чтобы подначить брата.
– Да знаю я, угомонись уже, – Ромыч легонько пихнул близнеца и обратился к Мишке: – А кто тогда на пианине играет, если говоришь, что бабка ушла?
– Может, вернулась? – предположил Димыч.
– Не могла она вернуться так скоро! – Пухлые щеки пылали: сами в карты резались, а теперь еще и не верят. – А музыка… Может, телевизор не выключила.
– Нет у нее телевизора, – отрезал Ромыч. – У нее вообще ничего нет. Говорят, к ней раз забрался вор, увидел, как она бедно живет, и все украденные до этого деньги ей оставил.
– Ага, а еще говорят, что курей доят, – хихикнул Димыч и тут же получил от брата тычок. Незамедлительно ответил.
– Ох, как вы достали! – вздохнул Мишка. – Придумайте лучше, что со шторой делать.
– Да че тут делать? Занавесила все. Ни черта не видно. Пошли отсюда.
– Ага, я зря что ли…
– Вот зануда ты, Толстый, – перебил Димыч. – Гундишь не хуже Чайковского этого.
Мишке такая музыка тоже не нравилась. Словно девчонку щиплют, а та ойкает. Ему нравился «Марш деревянных солдатиков», а не это девчачье нытье.
Пьеса закончилась, но после паузы зазвучала сначала.
– Опять! Значит, точно не телевизор.
– Да я побожиться могу, собственными глазами видел…
– Не знаю я, что ты видел, – бурчал Ромыч. – Музыку-то кто играет?
– Игрушки?! – хихикнул Димыч, переметнувшись на сторону брата.
– Да заткнитесь уже! – Мишку бесили не столько дурачащиеся приятели, сколько эти звуки – щемящие, хватающие за душу. Хотелось заткнуть уши и убежать. Но близнецы же потом изведут подколками. Надо быстро покончить со всем этим и после каникул можно заливать одноклассникам, что забирались прямо в дом чокнутой бабки.
– Вон у стены какая-то палка стоит, давайте сюда!
Мишка забрался на ящик под окном, через форточку палкой подцепил тяжелую портьеру и тихонько отодвинул в сторону.
Подглядывать было боязно, но вскоре любопытство взяло верх над волнением. Затаив дыхание, мальчишки прильнули к окну. Через мутные, давно не мытые стекла едва различалось какое-то движение. И дети пристально вглядывались в полумрак комнаты.
Когда глаза привыкли, оторваться было уже невозможно. Странное зрелище пугало и притягивало одновременно.
Посреди комнаты на старом вытертом ковре танцевала кукла. Большая кукла, ростом с трехлетнего ребенка, в пышном платье с кружевными оборками. Механистичные движения точно попадали в такт музыки, доносящейся из патефона, который стоял рядом на полу. В комнате не было ни души.
Вспотевшие ладони едва не соскальзывали с карниза, но отвернуться, зажмурить глаза, убежать было просто невозможно. Необходимо разобраться, почему ты видишь то, чего просто не может быть. Иначе воображение даст свой ответ и он будет куда ужаснее реального. И ты будешь с этим жить.
