Флэшбэк-1 (вместо пролога)
Лена и Жули
Сервал – это первое, что я помню из моей новой жизни. Там, где она началась, был сервал. Я их не встречала до того момента и не знала, как называются, а теперь слово прочно въелось в голову, не выгонишь. Сервал. Большой кот с большими ушами. Он лежал в маленькой клетке, в нескольких шагах от меня, аккуратненький, в красивых черных пятнах, которые будто специально долго рисовали. Весь перемотанный бинтами, с этой торчащей отовсюду ватой, он был похож на порванную игрушку. Но это сейчас я так думаю. Я много о нем думаю последнее время.
Себя я тогда плохо помню. Помню, что все болело. Я смотрела на сервала, на свои руки и торчащую из вены фиговину веселого зеленого цвета. Я тянулась ее сорвать – и будто проваливалась в яму. Бесконечное падение. Сон. Он длился целую вечность, и даже там, во сне, в своем бесконечном падении, я чувствовала боль. Она росла из плеча и уходила то в ноги, то в голову – как будто металась туда-сюда.
Я не помнила, кто я и как я сюда попала, меня просто не было. Была боль, бесконечное падение – и сервал. Когда я открывала глаза, я видела его.
Он быстро выздоравливал, этот котяра. Хотя сейчас я думаю, что, может, не так уж и быстро, просто это я спала еще дольше, чем мне казалось тогда. Боль, бесконечное падение, боль. Я открываю глаза – и на сервале уже не хватает одной повязки. На том месте, где она была, – выбритый участок кожи, такой же пятнистой, как мех, и еще – шрам. Потом опять яма, боль, пробуждение – и сервал, моя порванная игрушка, уже стоит на своих ногах и ковыряется еще забинтованной лапой в миске. Смешно ест «руками», насаживая мясо на длинные когти.
Я его не боялась, я думала, как же мне хочется тоже встать на ноги и бежать отсюда. Но это было немыслимо. Не помню, чтобы я вообще могла пошевелиться. Боль не думала уходить, казалось, она со мной навсегда. Я опять проваливалась в свою яму с огромной злостью на этого котяру, которому становится лучше, а мне вот нет.
Иногда мне давали выпить что-то горькое. Сил отплевываться не было, приходилось глотать. К тому же после таких вливаний я засыпала надолго, и боль хоть немного отступала. Однажды я проснулась – а сервала уже не было.
Его забрали, пока я падала в свою яму, мне осталась только пустая клетка. Она еще долго стояла в том углу, и, если бы не она, я бы подумала, что сервал мне приснился. Почти сразу после того, как он выздоровел, я начала кое-что вспоминать.
Мы с мамой и теткой собирали ягоды. Такие с большими косточками, но вкусные, не знаю, как называются. Их было много, нам повезло, и все крупные. Помню, как сплевывала эти большие косточки на землю и целилась в широкие листья какой-то травы. Косточка от них отлетала и выстреливала вверх.
А потом был настоящий выстрел. Воздух взорвался где-то за моей спиной, я увидела, как бесшумно вспорхнула стая и бесшумно упала мама. Мне заложило уши. Кто-то, скорее всего отец, толкнул меня в спину, и мы побежали. Тетка рядом со мной, отец сзади.
Я бегу, и мне хочется оглянуться, но я боюсь. Не оглядываюсь. Ничего не слышу, только вибрации воздуха, он бесшумно взрывается за спиной. Падает отец, и я все-таки оборачиваюсь. Тут же что-то тяжелое бьет меня по плечу. Тетка. Она висит на мне, изо всех сил цепляясь, у нее страшное лицо, совсем не похожее на то, что я привыкла видеть. Я так и стою между ними, ничего не соображая, пока что-то не кусает меня в спину.
Перед глазами бегают разноцветные зайчики, но я все еще держусь на ногах и держу тетку. Я даже не помню, чтобы было больно тогда: укус – и все. У тетки не двигаются зрачки. Это ужасно странно, но я не успеваю удивиться: что-то больно впивается мне в плечо. Я пытаюсь бежать, падаю и скатываюсь в низину под большое дерево. Я успеваю подумать, что в таких зарослях меня вряд ли найдут, и проваливаюсь в яму.
Когда я наконец открыла глаза, я увидела сервала.
* * *
Уже после того как сервал выздоровел и даже унесли пустую клетку, ко мне стала приходить женщина. Она меня кормила и заставляла разрабатывать больную руку. Во всей правой четверти выше пояса мне принадлежала только боль. Рука была как чужая, я не верила, что когда-нибудь смогу ее хотя бы поднять.
…А волонтерша хотела, чтобы я сгибала и разгибала пальцы, брала этой чужой рукой странные скользкие игрушки. Это было больно и невозможно. Я злилась, хватала все левой и выбрасывала в дверной проем на улицу. Волонтерша покорно приносила игрушки, и все начиналось заново. В день, когда мне удалось удержать ненадолго маленький мячик, она радовалась больше меня.
Потом она притащила мне краски. Совсем чокнутая! Я и сейчас рисую не очень, а тогда – стыдно вспоминать. Но волонтерша была довольна, ей все нравилось. А мне нравилось, что я хотя бы могу держать кисточку в больной руке.
Еще она учила меня говорить. Я не знала ее языка, и она меня учила, чтобы я могла понять, чего она от меня хочет. Я плохо запоминала слова и все время путала, но волонтерша считала, что я молодец и вообще очень милая. Ее звали Лена. Не знаю, как она ухитрялась меня понимать, но мы болтали все время, когда я не спала. Не помню, чтобы еще когда-нибудь с кем-нибудь столько болтала.
Первым делом я спросила, что за животное здесь было со мной и не приснилось ли мне оно. Тогда Лена стала рассказывать про сервалов. Я почти ничего не запомнила и почти ничего не поняла, кроме того, что они живут одни, без стаи. Было жутко обидно за них. Такие красивые котики – и одиноки. Наверное, у них просто неуживчивый характер.
Еще Лена говорила, что сервал, как и я, пострадал от войны, что от нее все страдают. Но он уже выздоровел и вернулся домой – значит, и я вернусь.
Я тогда разревелась. Потому что хотела домой, только меня там ждала участь сервала. Я не хотела, как этот глупый кот, жить одна, но мне придется, потому что никого из моих в живых не осталось.
Лена спросила, чего это я, а я, путаясь в словах нового языка, сказала, что не хочу быть сервалом. Другая бы рассмеялась, а Лена стала меня утешать и говорить, что мы обязательно что-нибудь придумаем. Я не могла ей поверить: что тут придумаешь, когда я уже как сервал? Но мне было легче оттого, что она рядом.
Она долго со мной возилась. Я видела в дверной проем, как меняется погода, но отчего-то не хотела выходить на улицу. Наверное, все-таки боялась, не помню. Помню, я чувствовала, что становится все холоднее и холоднее: наступала осень, а мое плечо никак не заживало. Мне казалось, что я навсегда поселилась здесь, в этом маленьком госпитале, но больше меня это не пугало – ведь со мной была Лена. Она была первым, что я видела, когда открывала глаза по утрам, и последним, что я видела засыпая. Я уже ловко хватала все игрушки, даже скользкие, еще рисовала и пыталась вязать хитрые узелки, которые показывала Лена. Если мы не занимались моей рукой, мы болтали.
