Первая часть.
Завьюжило хутор, припорошило мазанки первым снегом. Урожай собран, пояски потуже затянули. Зиму студеную красные гроздья на рябине за окном сулят.
– Может, родимая, передохнешь? Справимся сами? Корова отелилась, молоко будет. Сена напасли вдоволь. Опять сейчас толпами в дом пойдут болезные. Сляжешь так совсем! – Сидор погладил жену по голове.
– Не могу, родненький, как деткам отказать в помощи, коли дал Боженька дар лечить, буду! – Марфа повязала платок поверх белой косынки шерстяной платок, спрятав тугую косу от чужих глаз. Вышла в сени, вдохнув полной грудью свежесть морозного утра.
– Марфушенька, прими, яичек из – под курочки принесла. В дорогу мужа собираю, глянь, сладится заработать в краю чужом соколику моему? – у калитки стояла соседка Дуня, растрёпанная, с нездоровым румянцем. Дырявый тулуп еле прикрывает босы ноги в калошах.
– Заходи, по што через порог то! – девушка запустила гостью в предбанник.
– Забери назад свои гостинцы, отпустишь мужа – не видать тебе его николи. Так и помрёшь, ни вдова, ни мужья жена. Я все сказала.
– Тьфу, на тебя, черный язык! – а люди сказывали правду бачишь. Хлопнула калитка, в конце улицы вспорхнули вороны с березы.
– Дурной знак, – Марфа вернулась в дом, полны руки чурбачков с поленницы, подкинула в печку. – Гори огнём, куда дым – туда плохое!
Потекли вереницей дети хворые. Да калечные. Грыжи заговаривала. На ноги немощных ставила. Люди едой благодарили, да одеждой с чужого плеча. Марфа, добрая душа, никому не отказывала. Для каждого человека слово верное, нужное находила для успокоения сердца маятного. Год прошел в заботах и помощах. А муж той бабы не вернулся – таки домой. Как в воду канул. Бесследно исчез. Однажды ночью камень прилетел в стекло, разбив вдребезги.
– Сидор, выйди, глянь, чи лиса повадилась? Последних курей утащит, и дров подбрось,– Марфуша лениво повернулась на печном лежаке, спрятав нос под лоскутным одеялом из обносков. Слышно было, как мужчина сунул босы ноги в валенки, отпил рассола из бочки мощными глотками. Зашуршали половицы, свечка из овечьего жира дрогнула от сквозняка.
– Паскуды, ироды, не живётся людям спокойно! – Сидор матерился и сплевывал. Марфуша в ситцевой мятой ночнушке проворной белкой спрыгнула с печи и прильнула к окну.
– Батюшки святы, – перекрестилась она. Весь двор возле дома был завален внутренностями забитых животных. Кишки, намотанные на обломки костей и огрызки шкур, вперемежку с помоями да отходами пугали до колик в животе. Муж зашел в избу, проклиная хутор и тот день, когда они здесь поселились.
– Не дадут нам житья, изверги. Дунька это и братья ее, как пить дать! Поберечься бы тебе, за водой на реку я буду ходить! – мужчина переживал за любимую.
Золотые руки – мужик, столярничал, плотничал, и кузнецом был умелым, а работы то нет в голодное время на хуторах. В центр станичный уезжал зимой. Если б не способности Марфушкины, хозяйство б не удержали.
– Марфушка, отворяй ворота', иль совсем чаморошная стала! Али муж ейный из дому, хахль на печи сугревает? – горланила дородная, как купчиха, баба Глаша из Донской родни. Как заправский казак, умело загнала норовистую кобылу с санями во двор. Скинула овечьи шкуры с повозки на полозьях. Марфушка ахнула. На нее бирюзовыми глазищами аки ангел смотрела девчушка, лет 7.
– Перхуй ее одолел, проклятущий. А давеча ворогуша скрутила, да ноженьки отнялись,– спаси родненькая, по гроб жизни молиться буду. Глаша грубыми, мозолистыми ручищами схватила девочку как пушинку, хотела было в хату нести. Марфушка показала на баньку.
– Помогу, чай не бездушна, – девушка сдернула платок цветастый с головы и тряхнула русой косой длиной с нагайку казацкую.
Вечерело. Закрылась Марфа с девчушкой в баньке, только чернющий столб валил из дымохода, да всполохи сизые над помывочной мерцали всю ночь. Ветер бушевал, стужу лютую зазывал. Шептала всю ночь над больной слова заговорные знахарка. Омывала, лен жгла, да через порог от уроков да порчей насланных избавлялась. По утру, на зорьке лиловой, калитка, просмоленная из сосны вековой распахнулась. Жар вырвался наружу. Пар клубами завертелся в предбаннике, да исчез в морозном дне змеем белым. Сквозь туман Глашка в окно увидала, будто иссохшую, как лист осенний, Марфушку. Та стояла босая, на снегу цвета белой черёмухи. В исподней рубахе. Руки кверху. И шатается. А за ней дитя прячется. Светлые волосенки к лицу прилипли. Улыбается. И за подол лекарку дёргает. Кушать просит. Баба Глаша перекрестилась. И стремглав из избы.
– Святые Божечки! Дитятко наше, внученька моя. Согнали хворобу то окаянную. Во век не забуду. Просо в амбар выгрузила. До полудня уедем,– тараторила ошалевшая баба от увиденного чуда. Чудо видела в то утро не только она, а соседи глазастые всегда все замечали....
***
Зима лютая в чащу непроходимую с последними ветрами февральскими сбежала, прихватив с собой голодные дни. Проклюнулась зелень молодая на прогалинах, отстучала капель, поползли шустрыми ужами ручейки, возвращая хутору надежду. В ложбинке за куренем закивали на ветру жёлтыми шапками одуванчики. Сидор домой с заработков вернулся. Весной дел хватает.
– Еремей скоро, Сидорушка, за травами пойду, ты до осени дома, родненький?
– Дома, милая, чи не скучала, гонишь? – приобнял жену, как медведь неуклюже завалил ее в сенник. Марфа колокольчиком засмеялась.
– А шо скучать? Людей полна хата, без продыху. Жалобщиков тоже хватало. Брехали по деревне, коровы у Дуньки дохли. Та тож я виноватая. Кто ж еще. И Марфа страстно поцеловала мужа в губы, уняв дыхание, прошептала на ухо:
– Хоть ты так не думаешь, и то услада моему сердцу. По што Бог гневается, детишек не дает?
– Все будет, горлица моя, даст Бог, – муж утер слезинку с зардевшейся щеки любимой.
Каждый год на Еремея – Запрягальника Марфа ходила в лес. Наполняться первородной силой. В ту ночь, на 1 мая по-старому, луна убыльная освещала серебром тропинку к горке с тремя березками у родника, что оживал по весне. Девушка взяла ножницы портновские, медные. Муж в городе смастерил диковинную штуковину в кузне. В корзинке спрятала их под тряпицами с розжигом и кувшином глиняным. И побежала босиком по шелковистой траве, шелестя юбками. Березки, словно приветствуя сестру кровную, протянули к ней белые руки, обнимались. Марфушка развела костёр, тот заискрился, побухтел как старый хрыч и разгорелся. Осветил ее точеную фигурку в белой ситцевой сорочке. Распустила волосы смоляные и с криком сиганула через костёр. Звездочки от угольков взвились вверх. Марфа прошептала заговор. Собрала почки берёзовые, завернула их в траву, сделала клубок, черной ниткой перевязала. На защиту дома. С травинок тряпицей собрала хрустальную росу, в кувшин отжала.
