Пока я здесь живу
Корова-пенсионерка и дед Василий
Деревня Васьки когда-то была многолюдной, славилась грибами, хорошей рыбалкой и раками. Девушки там были веселые и голосистые, а парни через одного балалаечники или гармонисты. Однако с тех добрых пор много утекло времени, народу в деревне поубавилось. Парней и молодых мужиков побила война да водка. Девушек и женщин одолевали печаль да заботы, тоска по несбывшемуся женскому счастью… Уезжали васьковцы из родной деревни в Сибирь на стройки, на Крайний Север, на Дальний Восток, тоже и в города Подмосковные, а дома свои, с резными ставнями, с русскими печами да лежанками с приделанными возле домов уютными хлевами для скота, оставляли на волю Божию, накинув лишь цепочку на двери с висячим замком… В конце восьмидесятых, когда страну скручивали судороги перестройки, оставалось в Васьках всего три дома, где топили печи, пекли и варили. Жили там две упрямых бабули: не захотели ехать в город, чтобы на всем готовом пребывать у своих взрослых детей. И жил старый одинокий дед.
Бабули – две Марьи – лет уже за 70 каждая и того же возраста дед Василий, жили в разных концах деревни, однако виделись меж собою каждый день. Было промеж них уговорено: кто раньше проснется, тот ходит по жилым домам здравствоваться. В морозную погоду не ходили, смотрели только, идет ли дым из трубы. Идет – значит жив хозяин.
С весны деревня оживала. Первыми приезжали рыбаки на рыбалку, свои же васьковцы. Следом ехал народ пришлый – фотографы да художники, любители русской красоты весенней. В Васьках с его старыми прудом и мельницей да сплошь поросшей березками причудливой белокаменной развалины былой церкви красоты было столько, что хоть целую галерею картинную открывай.
К этому времени у обоих Марий телились коровы, и первые приезжие, свои и пришлые, имели возможность наслаждаться вкусом настоящего коровьего молока, которое было здесь от обилия витаминов слегка оранжевым.
А когда земля, напитавшись влагой и набравшись весенним солнцем, неслышно выталкивала из себя сочную зелень, тогда в деревню устремлялись целые семьи, с детьми, со стариками и, главное, семенами и саженцами. И снова, как в далекие былые времена, из каждого подворья слышен был ценькот ведер, лопат, серпов и кос, пронзительные возгласы детей и озабоченный говор взрослых… Деревня сеяла, сажала картошку, втыкала в разрыхленные пролитые лунки рассаду помидоров и капусты… А в наскоро отремонтированных сараюшках и хлевах уже пищала, крякала, кудахтала и хрюкала вновь приобретенная быстрорастущая живность.
Обе Марии радовались обилию покупателей молока. Сюда пить натуральное коровье молоко привозили из города бледных ребятишек. И в обоих подворьях, которые с коровами, по утрам и вечерам разливали по бидончикам и банкам парное молоко, радовались полученной за молоко денежке: можно было нанять мужиков накосить и привезти сена, выкопать картошки, даже и починить избенку. А еще оставалось и на то, чтоб себя побаловать: конфетками да колбаской… И только на подворье деда Василия было тихо: его корова Марта «ушла на пенсию»! Говорили об этом с доброй усмешкой, однако с характерным движением указательного пальца у собственного виска.
Марта, с плоскими ребрами, проступающими сквозь темно-рыжую шерсть, лежала на соломе, понуро склонив сухую голову с большими облезлыми рогами и, моргая седыми ресницами, с печальной тихостью смотрела перед собой. Марта была старой и уже давно не ждала теленка. Вымя ее обдрябло болталось, когда, побуждаемая дедом Василием, она передвигалась по заросшему низкой полынью двору. Тут же во дворе были изготовленные из необструганных жердей ясли с кинутым в них пучком присохшей травы или сена.
– И что ты, дед, мучаешься? – взывали к нему приезжие мужики. – Давно б уж на мясокомбинат сдал. Какую-никакую денежку бы получил. А то ведь одни с нею расходы.
И каждый раз деду Василию приходилось рассказывать о том, как в лихие послевоенные годы, когда не было на деревне ни тягла путного, ни мужиков, и пухли малые ребята от голода, эта самая Марта была и кормилицей и пахарем. Весь дом был на ней!
Дед Василий вернулся в родную деревню после войны не сразу… Лечился по госпиталям, потом – больницам. Был он болен редкой в то социалистическое время болезнью – туберкулезом. Потреблял дорогие лекарства, лечился на курортах. Ничего не помогало. В Васьки приехал помирать. Молоденькой соседке Аннушке наказывал похоронить его рядом с родителями. Больше не было у него никого. Однако, Аннушка, вдова по убитому на войне односельчанину, отстояла от смерти 28-летнего Василия. Поила коровьим молоком от этой самой Марты. Марта тогда отелилась первенцем. Молока было немного, но зато какое это было молоко! Василию сперва оно горьким казалось, полынью пахло. Не мог и стакана одолеть, потом, боясь огорчить Аннушку, одолевал больше. Пил молоко и чувствовал, как возрождалась в нем сила. И однажды весною, когда Аннушка решила перепахать огороды, свой и его, ставший уже общим, в плуг впрягли Марту, потому что все колхозное тягло, рабочие волы да негодные для службы в армии клячи предназначались лишь для работ колхозных. Марта послушно тащила тяжелую упряжь, а Василий шел сзади, помогая вытаскивать из вязкой земли то и дело застревавший плуг.
Вот тогда он впервые подумал, что не только женщины российские достойны лучшей жизни, но тоже и коровы, молчаливые добрые кормилицы и безотказные в работе.
Аннушка лучшей жизни не дождалась, простудилась на заготовке сена и умерла от воспаления легких. Василию наказывала беречь себя и корову. Наверное, и молилась Аннушка за Василия, верующей была. И Василий жил, и жила Аннушкина корова Марта. И оба старыми стали, когда из родного села все куда-то разбрелись да подевались.
Звали двоюродные внуки и деда Василия в город. Да отказался Василий, мол, не один ведь он, с ним заслуженная пенсионерка его Марта. В городе ее куда денешь? Да и корму для нее там нет. Люди втихомолку ухмылялись, дескать, дед Василий не в себе, однако же сами понимали, чья была правда, и помогали деду Василию заготавливать сено для его «заслуженной пенсионерки Марты»… Просто так помогали от души. Шутили: «После молоком отдашь!».
Прошло еще несколько лет, и коровы-долгожительницы Марты не стало. Дед Василий вырыл на пустыре за своим двором яму, соорудил могилку-холмик. Потом стоял, раздумывая, ставить ли крест на могилке. Решил, что не надо креста: не крещеная Марта. А посадил березку. Деревце принялось… Под его свисающими зеленым шелком ветвями любят отдыхать приезжающие в Васьки за русской красотой художники.
