Первое, что подумалось, едва зазябшие под утро веки открыли взору серый декабрьский свет, вливавшийся в избу сквозь засиженные за многие лета и замутнённые нынешним инеем стёкла: сегодня автолавка. Ну да, четверг, по четвергам – автолавка. К нам приедет, в Косолаповку. Таджик Мехроч, шофёр-продавец, так сказал в прошлый четверг, когда в Авдеевку приезжал. Сказал из кабины, запуская мотор: «Авдеевка нет теперь. Начальство говорил: другой раз – Косолаповка давай поезжай. Там народ больше. Вы давай, – обратился он к стоявшим у подножья кабины двум авдеевцам – Матрёне и Спиридону, – другой раз Косолаповка шагай, туда приезжать буду, начальство сказал. Дорога теперь твёрдый стал – мороз, ехать можно, теперь на Косолаповка поезжай – народ больше там, больше купить будет».
– Мехрочик, миленький, – взмолилась Матрёна, – да как же мы дотуда прошагаем?! Ноги-то уж вовсе никуда стали. Туда, почитай, три версты, обратно – тож. Может, ты за нами заедешь по пути, мы и в кузове, если надо. А, Мехрочушка, родненький?
– Мой не жалко, – Мехроч показал в улыбке много белоснежных зубов, которыми он, должно, ловко кусал баранину и всё, что им попадалось вкусного, – но крюк будет. Начальство бензин считать будет. Скажет: Мехроч крал. А зачем мой бензин крал? Куда бензин крал? Только вылил – нет продал. Кто купить?
– Да мы за бензин заплатим, только заедь за нами, подхвати нас, Мехрочик, родненький! Ноги-то совсем никуда стали! А обратно, если так уж, мы сами как-нибудь.
– Ладно, стой здесь на четверг, жди, мой посмотреть будет, – смилостивился таджик, улыбнулся опять тигром и уехал.
Это правда, нас тут в Косолаповке больше – четверо: Генка с Люськой, Валерий Дормидонтович да я. Так что маркетинг у начальства верный, безупречный, если бы ещё дорога к нам маленько получше была. А так по весне да по осени – не доедешь, увязнешь. Вот в эти поры Спиридону с Матрёной счастье выходит. Прежде-то, прошлый год ещё, Матрёна и летом, и зимой, когда путь для проезда вставал, до нас доходила (Спиридон-то уж лет пять, почитай, только до авдеевского колодца, куда Мехроч подъезжал, кое-как дошагивал – всё Матрёне до избы купленное дотащить в помощь), а этой осенью что-то и она ногами занеможила. Вот потому давче и взмолилась таджику.
Главное, что я наметил на сегодня до приезда автолавки, – начать заготавливать дрова. Примериться, сколько на это будет уходить сил и времени. План был простой: на соседнем дворе стояла изба, точнее, то, что от неё оставило предшествующее время: непокрытый сруб, венцов десять от земли, вернее, от фундамента, выложенного внушительного размера валунами, плотно прилегавшими друг к другу по всему периметру основания. Трудно сказать, кто и когда разобрал крышу и верхние венцы, но, судя по трухлявости самого верхнего из оставшихся, это было давно. Может быть, немцы, бывшие на постое в моей нынешней, уцелевшей избе так же, как и я, приговорили соседний дом на дрова, а может быть – наши, когда наступали здесь, а скорее всего – когда не наступали, а перестаивали зиму, удерживая отвоёванные летом земли. А возможно, и после войны, когда мужиков не было, кроме председателя. И вот этот председатель, прикинув, что от измождённых баб плана не видать, если их ещё ко всему гонять на лесозаготовки, повелел топить домами, куда он не ждал хозяев. Или по своим каналам точно знал, что никто сюда не вернётся. Никогда. Его предшественник из довоенных двадцатых-тридцатых – пособник и подельник высших сил, выморивших здесь едва не каждый второй двор. А может быть, даже эти двое были одним человеком – доверенным, уполномоченным, руководящим. И оттого – бессмертным. Или – вовсе не оттого: просто порода такая.
Так или иначе, но верхний из оставшихся венцов был сильно трухляв в силу долголетней своей неприкрытости от небесных осадков и прочих неведомых нигде в мире климатических и всех остальных условий существования. Не годился венец на протопку. Но зато ценой своей трухлявости уберёг лежавшие под ним брёвна для сожжения. Сожжения в моей печи, точнее – в одной из трёх, имевшихся у меня избе: русской, голландки и буржуйки. Исключительно по моему усмотрению. Дело было за малым: сверзить трухлявые брёвна, затем – те, что под ними, напилить чурбаки по размерам русской, или голландской, или буржуйской топок, поколоть, сложить в поленницу и уверенно зазимовать. Впрочем, кто может быть уверенным перед лицом надвигающейся русской зимы?
Подойдя к срубу, я обнаружил, что начать предстоит с длинных брёвен боковых стен: именно они лежали поверх коротких, венчавших фасадную и заднюю стены после завершения трудов предыдущего пользователя. Точнее, фасадной стены уже почти не было: под верхним – трухлявым – её бревном когда-то, по-видимому, начинались проёмы окон, расчленявшие бревенчатую кладку на отдельные фрагменты – высотой брёвнышек по семь в каждом, которые давно уже обвалились, а скорее всего, были первыми употреблены в печь, поскольку не требовали по своему размеру распилки.
Приставив к сложенному в обло углу принесённую с собой лестницу, я вскарабкался по ней наперевес с прихваченным из сарая ломиком и, оседлав заднюю стену, стал примериваться к дальнейшим действиям. Бодро, в чистосердечном предвкушении скорого окончания высотного этапа работы, я подсунул уплощённый конец лома под верхнее бревно боковой стены в том месте, где в нём топором деревенского мастера некогда был вырублен полукруглый паз – для плотного прилегания к перпендикулярно лежащему бревну задней стены, верхом на которой я удерживал в тот момент равновесие, что есть силы сжимая её ногами. Вслед за этим я принялся задирать свой конец лома вверх, но это не привело ни к чему хорошему: другой конец сумел проникнуть под бревно недостаточно глубоко, чтобы хоть сколько-нибудь приподнять его. Лом просто вдавливался своей боковой поверхностью в прогнившую древесину, извлекая из неё мутную жижу, и вскоре соскакивал с неверного – вдоль волокон – упора на нижнем бревне, также изрядно раскисшем от времени. Несколько моих попыток вогнать лом поглубже ни к чему не привели. Хуже того: когда я, разозлившись не то на бревно, не то на себя, замахнулся посильнее, то едва не потерял равновесие и сам чуть не сверзился со своего рабочего места.
Погибнуть в борьбе за выживание – случай нередкий в истории человечества. Собственно, если хорошенько присмотреться и подумать, последняя в основном и написана такими случаями. Исписана, расписана, записана, миллионы раз переписана и дописана. Но я в тот раз почему-то остро не захотел вписывать свою жизнь в эту бесконечную череду. «В другой раз – пожалуй, но не сейчас», – помнится, подумал я. Чтобы воплотить эту мысль, я слез со стены, примостив гипотенузой на угол мой ломик, и двинулся на зады двора, бывшие некогда огородом. Там, я точно знал, должна быть куча камней – некрупных и мелких валунов, в изобилии оставшихся в здешней почве от ледникового периода и ежегодно, в течение веков, извлекаемых земледельцами на свет божий при вспашке, копке и взрыхлении сельхозугодий. Крупные ушли на фундамент самой первой избы, истлевшей ещё в незапамятные времена. На её месте, на том же основании, была возведена другая, потом, лет двести спустя (сосна в этих местах крепкая, смолистая, изба больше века здесь стоит, прежде чем совсем обветшает), – следующая, потом следующая… Средние – на гнёты для солений, на каменку в баню да на жальники – надгробия, уходящие своим видом во тьму неолита. Ещё помельче – на выкладывание межей. И всё равно оставались неоприходованные камушки – каждый год из земли как грибы вырастали. Тех – в кучу, впрок, на всякий хозяйственный случай – горкой или горушкой звали. А куда их ещё?
