Сегодня открываю глаза и вижу перед собой пушистый серый хвост. Длиннющий, а самое главное очень уж не кошачий. Совсем не Маруськин, а она ведь одна у меня прописана в квартире, и одна одинешенька имеет право ходить с каким-никаким хвостом и что-то там недовольно мявкать, если вдруг я подзабуду как можно раньше с утреца, как раз перед работой вылить ей в персональную мисочку ее любимое желе из кролика.
И неужели ещё кто-то хвостатый сподобился пролезть сюда? В холостяцкую то берлогу с решетками на окнах и крепкими на вид чугунными щеколдами на всех дверях… Триганде. Иной раз и мне не так просто сюда вернуться – входной замок все чаще и чаще заедает. Как-то вот и не верится поэтому во вторжение инородных хвостов. Да к тому же я ведь с детства считался неисправимым скептиком, понимаете ли. Вместе с тем «уважаемые» люди моего района признавали меня пареньком, что называется, правильным. Они-то уж так запросто признаниями не разбрасываются – статус не позволил бы. И как могу я спустя десять лет взять да подвести их, уже в большинстве отбывших на тот или не совсем тот по дальности свет? Как смею свести на нет заслуженное ранее уважение? На эти, казалось бы, риторические вопросы я отвечу так: плевать мне нынче на подонков и на их штучки-дрючки. Устал я от этого всего пубертатного. И именно по причине усталости, а вовсе не из-за пацанской выделки, не показал я перед неожиданной хвостатостью ни страха, ни удивления, ни чего-либо еще сомнительного. Желудок ныне болит гораздо страшнее. А тут подумаешь, извивается по комнате несчастный серый хлыстик и подобно тентаклям присасывается поочередна к шкафам, к обоям, к люстре, к настенным моим картинам.
Раньше я их коллекционировал. Пейзажи эти. Портреты тоже в определенный момент жизни сильно любил, особенно те, что изображают незнакомых людей. Благодаря ним, т.е. картинам, не затухал у меня огонёк некоего энтузиазма, тихо поющего мне все ту же одну фразу: «И ты, Емеля, тунеядец и возможно, что Альфонс, имеешь возможность запечатлеться рукой художника на холсте. Да так, чтоб далее твоё изображение ходило из рук в руки аль стояло у торгаша на рынке со сторублевкой под рамой и гордо продавалась». В общем то, сам себе кую я счастье и надежды, но и не без родительской поддержки, само собой.
К надеждам я, кстати, никогда скептически не относился, потому то у меня их вагон. Разгружаю каждый раз, выходя на улицу и заходя в магазин. Заполняюсь ими вновь, когда выхожу с работы и возвращаюсь домой через дверь с неподатливым замком. А вот на самой работе я овощ овощем. «Сухофрукт», как однажды выразилась моя коллега Лариса Викторовна. И нет во мне ни единого семечка чего-то разумного, когда я заполняю техническое задание. Лишь одинокая навязчивая мысль.
Чтоб со мной было, если бы этот хвост вырос бы в моем чересчур отапливаемом кабинете без кондиционера? За что бы я его принял, не имея при себе даже малой толики чего-то одухотворённого, пейзажного, в конце концов? Принял бы возможно за канат, ведущий к богу, или может увидел в диковине намек на морской узел. Ой, все равно одно и тоже. Даже сейчас, находясь, якобы, в зоне комфорта, не чувствую былого разнообразия мыслей. А я ведь так им кичился.
Я был гордым и предубежденным в том, что территория, в которой я мог бы чувствовать себя естественно, будет только расти. Помню, одна добрая старушка мне сказала: «Чем старше становишься, тем больше возможностей». Так вот я в эту мудрость и верил. Верил, чувствовал легкое дежавю в старушкиной фразе и поражался, почему мой скептицизм такой избирательный. Не уж то логика у меня хромает? Даже если так, то точно не у меня одного с ней проблемы. Эй, хвост, у тебя какие-то проблемы? Какого же черты ты тут забыл, пушистый дурачок?
А он мне не отвечает. Вот уже десять минут. И то ли я спрашиваю у него не вслух, а про себя, то ли хвост совсем в моем доме обжился, чтоб вот так нагло себя вести. Ни единого звука. Ни попытки донести до меня что-то с помощью азбуки Морзе. Наверное думает, что я ее не знаю. Глупец. Не ведает, на что способен человек, когда не хочет заниматься важными делами. Бытовухой, например.
Стойте. А ведь этот хвост не иначе, как мне дарован свыше! Заместо наскучивших картин явился мне после двенадцатичасового сна и вновь предложил расставить все точки над «и». Так как нет у меня больших зеркал в доме, поскольку создают те мнимые ощущения увеличивающихся границ, перестал я видеть собственное вычурное отражение. А этот, здрасте, болтающийся на люстре рудимент, словно взращённый всеми отсветами заснеженного города Салехарда, моего города, чисто и без стеснения достоверно пародирует меня и мое вчера.
Пятница то была. Вроде. В днях я право путаюсь, зато в остальном буду предельно точен. А как не теряться в датах, когда график труда непостоянен до безобразия? Короче, вышел вчера с работы вместе замом по экономике Екатериной Павловной Прокошевой – сукой страшной. Вечно перекладывала на подчиненных свои обязанности, а потом забывала чьи же они на самом деле. Отработанный годами метод. Иногда ее выходки касались и меня, хотя, казалось бы, к ней в подчиненные никем не зачислялся. Но что в таких ситуациях, подскажите, делать простому закупщику, то есть мне, с пустой трудовой книжкой и неустойчивой, ещё не обветрившейся на стервозном морозе психикой? Ладно, опустим рабочие детали.
Время было восемь вечера, кажется. Иными словами, хоть сразу в бар иди да нажирайся с горя от таких вот поздно начинающихся пятниц. Они такие болезненные. После них и суббота не суббота, а вылитый понедельник. Да ещё и «замша» эта, как мы ее прозвали в народе, краски сгущает. Спускается по заснеженному крыльцу конторы, скользит каблучками по заледенелым ступенькам и букой ворчит: «Ни черта не успеем к концу недели. Кадров говорит ей не хватает. А как же… Всем не хватает, а ей одной подавай. Вот жиж»…
Старая карга специально говорила достаточно громко, чтобы я мог расслышать. Это ее знаменитый способ подорвать среди коллектива репутацию выбранного ею под экзекуцию человека. На сей раз ее жертвой стала как раз начальница моего отдела. Но мне плевать – еще в служебном коридоре с ней попрощался. Я, как рядовой закупщик, уже научился закупоривать уши, когда речь идёт о вышестоящих лицах. Азы подобной стойкости были познаны мной ещё в первые годы студенческой жизни. Нередко из тех позабытых времён достаю это самое воспоминание, в котором Бородатый профессор иностранного языка с чёрным дипломатом в руках и грязными лакированными туфлями, опоздавший на пол часа и заметно пошатывающийся от недосыпа, запыхавшимся голосом произнёс: «Друзья мои, если уж выбрали одну версию событий прошлого и планов будущих, то держитесь с ней до конца и не позволяйте людям наподобие Александра Васильевича вас переубедить». Кто такой этот Васильич я, хоть убейте, не вспомню, но фраза, хоть до одури простая, накрепко зависла в моем сердце, если сердце конечно это не лживое и не врет самое себе.
