По улице небольшого северного городка катит запыленный «икарус». По сторонам улицы тянутся сначала старинные крепкие заборы, мощные срубы из гигантских почерневших бревен, с резными наличниками на окнах, с деревянными петушками на крышах. Потом появляются новостройки – трехэтажные шлакоблочные дома с открытыми сквериками, «икарус» разворачивается на площади и останавливается у крытого павильона. Из обеих дверей начинают выходить пассажиры – с чемоданами, с узлами, с мешками, с рюкзаками и с ружьями в чехлах. Одним из последних спускается по ступенькам, цепляясь за все вокруг двумя чемоданами, молодой человек лет двадцати пяти, современного вида: бородка без усов, модная прическа-канадка, очки в мощной оправе, обтягивающие джинсы, поролоновая курточка с многочисленными «молниями».
Поставив чемоданы на землю, он в некоторой растерянности озирается, но к нему сразу же подходит встречающий – тоже молодой человек, может быть, чуть постарше, атлетического сложения, смуглый, горбоносый, в очень обыкновенном летнем костюме при галстуке. Следуют рукопожатия, взаимные представления, деликатная борьба за право нести оба или хотя бы один чемодан.
Уже вечер. От низкого солнца тянутся по земле длинные тени. Молодые люди, оживленно беседуя, сворачивают с площади на неширокую, старинного облика улочку, где номера домов основательно проржавели, висят на воротах, мостовая заросла травой, а справа и слева тянутся могучие заборы, поставленные, наверное, еще в те времена, когда в этих местах шастали шведские и норвежские пираты. Называется эта улочка неожиданно изящно: «ул. Лукоморье».
– Вы уж простите, что так получилось, Саша, – говорит молодой человек в летнем костюме. – Но вам только эту ночь и придется здесь провести. А завтра прямо с утра…
– Да ничего, не страшно, – с некоторым унынием откликается приезжий Саша. – Перебьюсь как-нибудь. Клопов там нет?
– Что вы! Это же музей!..
Они останавливаются перед совсем уже феноменальными, как в паровозном депо, воротами на ржавых пудовых петлях. Пока молодой человек в летнем костюме возится с запором низенькой калитки, Саша читает вывески на воротах. На левой воротине строго блестит толстым стеклом солидная синяя вывеска: «НИИЧАВО АН СССР. ИЗБА НА КУРИНЫХ НОГАХ. ПАМЯТНИК СОЛОВЕЦКОЙ СТАРИНЫ». На правой воротине висит ржавая жестяная табличка «ул. Лукоморье, д. № 13, Н. К. Горыныч», а под нею красуется кусок фанеры с надписью чернилами вкривь и вкось: «КОТ НЕ РАБОТАЕТ. Администрация».
– Это что у вас тут за КОТ? – спрашивает Саша. – Комитет оборонной техники?
Молодой человек в костюме смеется.
– Сами увидите, – говорит он. – У нас тут интересно. Прошу.
Они протискиваются в низенькую калитку и оказываются на обширном дворе, в глубине которого стоит дом из толстых бревен, а перед домом – приземистый необъятный дуб с густой кроной, совершенно заслоняющей крышу. От ворот к дому, огибая дуб, идет дорожка, выложенная каменными плитами, справа от дорожки огород, а слева, посередине лужайки, черный от древности и покрытый мхом колодезный сруб. На краю сруба восседает боком, свесив одну лапу и хвост, гигантский черно-серый разводами кот.
– Здравствуйте, Василий, – вежливо произносит, обращаясь к нему, молодой человек в костюме. – Это Василий, Саша. Будьте знакомы.
Саша неловко кланяется коту. Кот вежливо-холодно разевает зубастую пасть, издает неопределенный сиплый звук, а потом отворачивается и смотрит в сторону дома.
– А вот и хозяйка, – продолжает молодой человек в костюме. – По здорову ли, баушка, Наина свет Киевна?
Хозяйке, наверное, за сто. Она неторопливо идет по дорожке к молодым людям, опираясь на суковатую клюку, волоча ноги в валенках с галошами. Лицо у нее темное, из сплошной массы морщин выдается вперед и вниз нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза бледные и тусклые, словно бы закрытые бельмами.
– Здорова, здорова, внучек, Эдик Почкин, что мне сделается? – произносит она неожиданно звучным басом. – Это, значит, и будет новый программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать.
Саша снова кланяется. Вид у него ошарашенный: старуха слишком уж колоритна. Голова ее поверх черного пухового платка повязана веселенькой косынкой с изображениями Атомиума и с разноязыкими надписями «Брюссель». На подбородке и под носом торчит редкая седая щетина.
– Позвольте вам, Наина Киевна, представить… – начинает Эдик, но старуха тут же прерывает его.
– А не надо представлять, – басит она, пристально разглядывая Сашу. – Сама вижу. Привалов Александр Иванович, одна тысяча девятьсот сорок шестой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казенном доме, а бояться тебе, брильянтовый, надо человека рыжего, недоброго, а позолоти ручку, яхонтовый…
– Гм! – громко произносит Эдик, и бабка сразу замолкает.
Воцаряется неловкое молчание, и вдруг кто-то негромко, но явственно хихикает. Саша оглядывается. Кот по-прежнему восседает на срубе и равнодушно смотрит в сторону.
– Можно звать просто Сашей, – выдавливает из себя новый программист.
– И где же я его положу? – осведомляется старуха.
– В запаснике, конечно, – говорит Эдик. – Пойдемте, Саша…
Они идут по дорожке к дому, старуха семенит рядом.
– А отвечать кто будет, ежели что? – вопрошает она.
– Ну ведь обо всем же договорились, – терпеливо поясняет Эдик. – Вам же звонили. Вам директор звонил?
– Звонить-то звонил, – бубнит бабка. – А ежели он что-нибудь стибрит?
– Наина Киевна! – с раскатами провинциального трагика восклицает Эдик и поспешно подталкивает Сашу на крыльцо. – Вы проходите, Саша, проходите, устраивайтесь…
Саша машинально вступает в прихожую. Света здесь мало, виден только белый телефон на стене и какая-то дверь. Саша толкает эту дверь, видит ручку на цепочке и отшатывается, машинально сказавши: «Виноват». За спиной у него Эдик напряженным шепотом втолковывает старухе:
– Это наш новый заведующий вычислительным центром! Ученый!
– Ученый… – брюзжит бабка. – Я тоже ученая! Всяких ученых видала…
– Наина Киевна!.. Саша, не туда, сюда, пожалуйста, направо…
Они входят в запасник. Это большая комната с одним окном, завешанным ситцевой занавесочкой. У окна – массивный стол и две дубовые скамьи, на бревенчатой стене – вешалка с какой-то рухлядью, ватники, вылезшие шубы, драные кепки и ушанки; в углу большое мутное зеркало в облезлой раме, а у стены справа – очень современный низкий диван, совершенно новенький.
– О, смотрите-ка! – восклицает Эдик. – Диван поставили! Это хорошо…
Он с размаху садится на диван, несколько раз подпрыгивает, и вдруг выражение удовольствия на его лице сменяется удивлением, а удивление – тревогой.
