Был мартовский вечер. Между семью и восемью у театров по всему Лондону установили турникеты, закрывавшие доступ на галерку и в партер. Бах, трах, бум – звуки далеко не мелодичные, но они служили прелюдией к будущим представлениям, и для всех истомленных поклонников Фесписа и Терпсихоры, выстроившихся в колонны по четыре у врат обетованных, будь то последний бродяжка, не было ничего слаще этих звуков. Такое, правда, наблюдалось не везде. Возле театра «Ирвинг» всего пять человек расположились на ступеньках у входа, явно предпочитая комфорт теплу внутреннего закутка у кассы: греческая трагедия в этом сезоне была явно не в моде. Театр «Плейбокс» посещали исключительно снобы, которые к галерке относились с пренебрежением. Однако возле театра «Уоффингтон» две живые цепочки вились, загибались и, казалось, уходили в бесконечность. Уже давно величественный служитель прошел вдоль очереди и, жестом простертой длани, отсекая все надежды, произнес сакраментальную фразу: «Отсюда и дальше – только стоячие места».
Итак, одним сокращением дельтовидного мускула отделив зерна от плевел, он с олимпийским спокойствием проследовал сквозь зеркальные двери в ласковый уют вестибюля. Однако из длинной очереди никто не ушел. Тех, кому предстояло провести на ногах следующие три часа, казалось, ничуть не опечалило выпавшее на их долю испытание. Они болтали и смеялись, поддерживая свои силы ломтиками шоколада в серебряных обертках. Только стоячие места? Подумаешь! Можно и постоять ради удовольствия еще раз увидеть «А вы и не знали?» – мюзикл, родной лондонский мюзикл, который не сходил с подмостков целых два года, а теперь шел последнюю неделю. Исполнял свою, можно сказать, лебединую песню!
Места в кресла и ложи были раскуплены давным-давно, и масса наивных девиц, не привыкших к очередям, толпилась у закрытого входа, поскольку на этот раз никакие подкупы и соблазны на кассиров не действовали. Казалось, весь Лондон жаждал попасть в «Уоффингтон», чтобы сегодня еще раз устроить овации своим кумирам; услышать, что нового вставит в свой каскад дурачеств Голли Голан – тот самый Голан, которого недавно извлек из провинциального небытия отважный менеджер и который, получив шанс стать известным, использовал его сполна. О, и еще раз погреться в лучах веселья и красоты, исходивших от Рей Маркейбл – этой кометы, внезапно появившейся на театральном небосклоне два года назад и стремительно взлетевшей к зениту славы, затмив всех прочих, известных и незаменимых; Рей, которая кружилась и танцевала, как листок, подхваченный ветерком; чья легкая улыбка Моны Лизы за шесть месяцев положила конец рекламной моде на белозубый оскал. Критики писали о ее «непередаваемом обаянии»; ее горячие поклонники тем не менее пытались его передать каждый по-своему, прибегая к жестам и гримасам, когда не хватало слов. И вот теперь она, как и многое другое из старой доброй Англии, уплывала в Америку. Два года она пробыла с ними, и без нее Лондон покажется безводной пустыней! Да тут согласишься стоять хоть целую вечность – лишь бы увидеть ее еще в последний раз!
Уже с пяти вечера начало моросить, и время от времени легкий, пронзительный ветерок, подхватывая морось, будто взмахом кисти опрыскивал всю очередь от начала до хвоста. Однако и это обстоятельство никого не обескураживало: погода явно вела себя несерьезно, и легкий дождик воспринимался как терпкий аперитив перед предстоящим пиршеством для зрения и слуха. Люди поеживались, перебирали пальцами ног и, как полагается истым кокни, использовали любую возможность поразвлечься, какую только предоставляла узкая, словно ущелье, улица.
Сначала появились мальчишки-газетчики, верткие, с худенькими личиками и не по-детски настороженными глазами. Они промчались вдоль очереди как степной пожар и исчезли, оставив после себя обрывки реплик и шелест газетных страниц. Потом появился маленький уродец, с ногами короче туловища. Расстелив серенький коврик на мокрой мостовой, он принялся завязывать себя в немыслимые узлы, пока наконец не стал напоминать застигнутого врасплох съежившегося паука: его глаза вдруг зыркали на очередь из совершенно неожиданных мест, и от этого даже у самых нечувствительных мороз бежал по коже. За ним последовал скрипач – исполнитель популярных мелодий, который, судя по всему, пребывал в счастливом неведении, что одна из басовых струн у него брала на полтона ниже. Вслед за ним появились одновременно исполнитель чувствительных романсов и нестройный оркестр из трех человек. Минуту-две они мерили друг друга недружелюбными взглядами, после чего певец, действуя по принципу «кто смел, тот и съел», без лишних слов жалобно затянул «Все оттого, что ты пришла ко мне». Но тут глава оркестрика передал гитару подручному и, широко расставив локти и вытянув руки перед собой, направился к тенору выяснять отношения. Тенор попытался было выразить свое полное пренебрежение тем, что продолжал петь и глядел поверх головы оркестранта. Однако вскоре обнаружил, что это довольно трудно, поскольку музыкант был выше него на полголовы и держался весьма нахально. Бедняга умудрился пропеть еще две фразы, после чего неуверенно смолк и завершил выступление горькими жалобами, перейдя на вполне прозаическую речь, а минутой спустя, извергая угрозы и проклятия, исчез в темной аллее. Оркестранты, не теряя времени, рванули с ходу самую популярную танцевальную мелодию. Поскольку она более соответствовала современным вкусам, чем неуместное обращение к выцветшим сантиментам прошлого, все тут же забыли о несчастной жертве насилия над личностью и принялись притопывать в такт. После оркестра, сменяя друг друга, публику развлекали проповедник-евангелист, а также человек, который сперва разрешал завязывать себя внушительными веревками и с впечатляющей ловкостью тут же от них освобождался. Каждый, отработав свой номер, следовал дальше, но перед уходом проходил вдоль всей очереди от головы до хвоста, время от времени просовывая в редкие просветы между плотно стоявшими людьми свой истрепанный, но обладавший магической силой преодолевать все преграды головной убор, прочувствованно повторяя: «Спасибо вам! Спасибо! Еще раз спасибо!» – призыв, которому надлежало расположить публику к щедрым пожертвованиям. Продавцы сластей, спичек, игрушек, торговцы открытками – каждый со своим товаром – успешно заполняли паузы между отдельными номерами этой развлекательной программы.
Очередь добродушно расставалась со своими пенсами, вполне довольная немудреным развлечением. Но вот трепет пробежал по толпе – трепет, который искушенному зрителю был прекрасно знаком и мог означать лишь одно. Складные скамеечки и стульчики были моментально убраны, свертки с едой исчезли, и появились кошельки. Двери наконец-то растворились. Начиналась захватывающая, увлекательная игра. Что сулило им сегодня заветное окошечко кассы: победу – то есть билет – или же поражение? Где-то впереди, у самой головы очереди, напряжение выросло настолько, что на минуту-другую основной инстинкт, призывающий англичанина всегда знать свое место, был забыт, – я здесь вполне сознательно говорю именно об англичанах, потому что шотландцу это чувство просто незнакомо, – и очередь утратила свой математический расчет на «первый-второй». Произошла небольшая давка, незаметная на первый взгляд концентрация сил, пока наконец очередь перед турникетом не приняла вид однородной, тяжело дышащей массы. Звяканье опускаемой в прорезь монетки означало, что впуск продолжается и что очередной счастливец переступил порог рая. Один этот звук заставлял стоящих сзади бессознательно напирать сильнее, пока передние не стали протестовать во всю силу своих сдавленных легких и полицейскому не пришлось пройтись вдоль очереди, увещевая чересчур нетерпеливых: «Подайте-ка назад. До начала еще пропасть времени. Напирать бессмысленно, это ничего не даст. Соблюдайте порядок!» Время от времени вся очередь делала небольшой рывок вперед, это происходило, когда счастливцы, стоявшие первыми, по двое и по трое откатывались от нее, как бусины разорванной нитки. Но случались и неожиданные задержки. Вот какая-то толстуха замешкалась и шарит в кошельке. Дуреха. Не могла, что ли, заранее приготовить нужную сумму!
