Эбби-роуд, Лондон, сентябрь 1988
Я думал о том, что Дженнифер Моро запретила мне говорить о ее красоте – с ней или с кем бы то ни было еще. А когда я спросил почему, отмела все возможные возражения, бросив: «Потому что слова, которыми ты меня описываешь, сплошь устаревшие». Вот что было у меня на уме, когда я ступил на пересекавшие асфальт черные и белые полосы, перед которыми обязаны останавливаться все автомобили, чтобы пешеходы могли перейти улицу. Но машина, ехавшая прямо на меня, не остановилась. Мне пришлось отпрыгнуть в сторону, и я упал на бок, успев выставить вперед руки, чтобы смягчить удар. Водитель заглушил двигатель и открыл окно. На вид ему было около шестидесяти – серебристые волосы, темные глаза, тонкие губы. Он спросил, все ли со мной в порядке. Я не ответил, и он вышел из автомобиля.
– Приношу свои извинения, – сказал он. – Вы шагнули на зебру, и я притормозил, хотел остановиться. Но тут вы передумали и вернулись на тротуар. – Уголки его век подрагивали. – А потом вдруг без предупреждения снова рванули вперед.
Меня позабавило, как подробно он пересказал всю историю, беззастенчиво вывернув ее в свою пользу. Он же украдкой покосился на машину, проверяя, не пострадала ли она от столкновения. Оказалось, что разбилось боковое зеркало. Водитель, разомкнув губы, горестно вздохнул и пробормотал что-то о том, что заказывал его из Милана.
Накануне я всю ночь не спал, готовился к лекции об особенностях психологии мужчин-тиранов, которую начать решил с любопытного факта о том, как Сталин флиртовал с женщинами – бросал в них через стол хлебные катышки за обедом. Теперь листки с моими заметками высыпались из кожаной сумки, которую я носил на плече. А вместе с ними, к моему смущению, выпала и упаковка презервативов. Я начал собирать рассыпанные вещи. Рядом на асфальте лежал какой-то маленький плоский прямоугольный предмет. На ощупь он был теплым и, казалось, вибрировал в ладони. У меня такой штуки точно не было, я решил, что она принадлежит водителю и протянул ее ему. Он же уставился на мою руку. По пальцам стекала кровь. Я содрал кожу на ладонях, и на костяшках левой руки алела ссадина. Я облизнул ее, мужчина же, явно сильно огорченный случившимся, не сводил с меня глаз.
– Подвезти вас куда-нибудь?
– Со мной все в порядке.
Он предложил сходить со мной в аптеку – «помочь промыть рану». Я в ответ покачал головой, и тогда он протянул руку и прикоснулся к моим волосам, что, как ни странно, меня слегка успокоило. Затем он спросил, как меня зовут.
– Сол Адлер. Слушайте, это всего лишь небольшая царапина. У меня кожа тонкая. Чуть что, кровь идет. Пустяки.
Левая рука его была вывернута под странным углом, он придерживал ее правой. Я подобрал презервативы и сунул их в карман пиджака. Налетел ветер. Опавшие листья, что раньше лежали под деревьями, сметенные в аккуратные груды, полетели через дорогу. Водитель объяснил мне, что в Лондоне проходит демонстрация, и потому многие улицы перекрыты. Но насчет Эбби-роуд полной уверенности у него не было, знака «объезд» он не заметил. Он и сам не понял, почему растерялся, ведь вообще-то он часто ездит этой дорогой на крикетные матчи на стадион «Лордс», который расположен тут, неподалеку. Объясняя все это, он поглядывал на прямоугольный предмет в своей руке. Предмет разговаривал. Из него определенно доносился голос, мужской голос, и произносил он что-то сердитое и обидное. Мы же оба делали вид, будто ничего не слышим.
Да пошел ты, ненавижу тебя, домой можешь не являться…
– Сколько вам лет, Сурл? Можете сказать, где вы живете?
Похоже, недавнее происшествие и впрямь сильно его напугало. Я ответил, что мне двадцать восемь, но он не поверил и переспросил еще раз. Весь такой утонченный, он даже имя мое выговаривал так, будто перекатывал во рту большой гладкий камень. Его серебристые волосы были зачесаны назад и блестели, спрыснутые каким-то косметическим средством. Я, в свою очередь, тоже спросил, как его зовут.
– Вольфганг, – буркнул он быстро, словно надеялся, что я не запомню его имя.
– Как Моцарта, – отозвался я.
А затем, будто ребенок, свалившийся с качелей и показывающий отцу, где у него болит, принялся тыкать в ссадину на костяшках и снова и снова повторять, что со мной все в порядке. От его участливого тона на глаза навернулись слезы. Хотелось, чтобы он поскорее уехал и оставил меня в покое. Впрочем, совсем недавно у меня умер отец, и, возможно, прослезился я именно из-за этого, хотя между ним и лощеным, предупредительным Вольфгангом с его блестящими серебристыми волосами и не было ничего общего. Чтобы побыстрее от него отделаться, я сказал, что с минуты на минуту должна подойти моя девушка, так что ему не обязательно со мной возиться. Вообще-то мы с ней договорились встретиться здесь, чтобы она сфотографировала меня на пешеходном переходе – как на том знаменитом снимке с обложки альбома «Битлз».
– А что это за альбом, Сурл?
– Называется «Эбби-Роуд». Все его знают. Вы что, с луны свалились, Вольфганг?
Он рассмеялся, но вид у него был грустный. Может, из-за обидных слов, которые все продолжали нестись из вибрирующего предмета в его руке.
– А сколько вашей девушке?
– Двадцать три. Вообще-то «Эбби-Роуд» – последний альбом, который «Битлз» записали все вместе на студии EMI, она вон там находится, – я указал на большое белое здание, расположенное на противоположной стороне улицы.
– Ее я, разумеется, знаю, – печально отозвался он. – Знаменитое место, почти как Букингемский дворец. – Он направился обратно к машине, бормоча себе под нос: – Берегите себя, Сурл. Повезло вам: такая юная подружка. Кстати, а чем вы занимаетесь?
Его замечания и расспросы начинали меня раздражать – да и вздохи тоже: вздыхал он так, будто нес на плечах, обтянутых бежевым кашемировым пальто, тяжесть всего мира. Я решил не раскрывать ему, что по образованию я историк и изучаю коммунистические режимы Восточной Европы. Шагнув обратно на тротуар, я с облегчением услышал, как зарычал, заводясь, мотор его машины.
