Грузовик надсадно ревет, перебираясь через очередной снежный занос. Впрочем, назвать снегом это темное нечто, скрипящее под колесами моего "ЗИЛа" – значит сильно приукрасить этот затянувшийся ночной кошмар. Быть может, даже превратить его в сказку… Сумрак вокруг меня кажется живым, обволакивающим мою машину, и даже мощные фары не способны заставить его отступить. А ведь по часам чуть больше полудня…. Мне не привыкать – вечная ночь давно стала для меня обычным явлением, а вот мой юный спутник, проведший, наверное, большую часть своей жизни в ярко освещенном бункере, со страхом выглядывает из окна.
Никогда не поверю, что он ни разу не выбирался на поверхность. Не поверю, что он не знал, в какой цвет окрасила война когда-то голубое небо. Не поверю и все тут – даже в подземные "муравейники" доходят вести о том, каково живется здесь, на поверхности.
Но, Боже мой, до чего он испуган.
– Парень, – окликаю его я, чтобы хоть как-то развеять молчание, – Сколько тебе лет?
Кажется, он даже не сразу понимает вопрос – на его лице смесь страха и любопытства, однако, первого все же больше.
– Что вы спросили? – говорит, он, наконец.
– Сколько тебе лет? – повторяю я свой вопрос.
– Двадцать. – немного подумав говорит он. Гадает, зачем я спрашиваю его, или и в самом деле с трудом вспоминает, сколько зим прошло с его рождения. Календарных зим, разумеется. Этой черной зиме не видно конца и края.
– И ты умеешь делать бомбы?
– Умею. – с гордостью говорит он, и лицо его светлеет. – Я был лучшим в классе.
– Ты знаешь, что тебя ждет? – неподходящая тема для невинного разговора, но я не могу не спросить. В самом деле, интересно, осознают ли оружейники, с чем им предстоит столкнуться? Понимают ли, что вся их оставшаяся жизнь пройдет близ ядерных бомб и, как следствие, при повышенном радиационном фоне. Отдают ли себе отчет в том, что сотворит с ними радиация?
– Догадываюсь. – говорит он, мрачнея, но тут же вновь улыбается. – А вдруг я окажусь бегуном, как и вы?
Мне хочется рассмеяться от его нелепой надежды, но смех, почему-то застревает в горле. Грех смеяться над больными людьми.
– Нас мало. – говорю я. – Очень мало. Я сама знаю в городе лишь четверых бегунов.
– А в других городах? – спрашивает он.
– Не знаю. Не была. Иногда мне кажется, что мы – последний город в этом мире.
– Я так не думаю. – говорит он, одной этой фразой тут же выдавая себя как "подземного" интеллигента. – Должны же быть и другие. Ведь кто-то же продолжает воевать.
– Я знаю только одно. – решительно говорю я, – Американцы продолжают нас бомбить, а мы продолжаем бомбить их. Все! На этом мои знания о мире обрываются, да и твои, мне кажется, тоже. Связи нет – кругом магнитные поля. Отправиться в другой город могли бы, пожалуй, лишь безумцы, да бегуны, среди которых, между прочим, безумцев нет. Поэтому мы и сидим здесь, продолжая отстреливаться в меру своих сил и отбивать их ракетные атаки. Для нас другого мира нет! Кстати, если бы тыл бегуном, то уже ощутил бы это. Здесь, в машине, радиационный фон уже гораздо выше, чем под землей.
Он умолкает, и я понимаю, что сболтнула лишнего. Зря. Парень неглупый – по морде его вижу, и может далеко пойти. Кто знает, быть может, именно он изобретет что-то, что поможет пробить их противоракетную оборону. Быть может, именно он положит конец войне…
Перемахнув через очередной снежный холм, скрывающий под собой развалины какого-то здания, я признаюсь себе, что в окончание войны я верю даже меньше, чем в том, что однажды мы установим связь с другим городом, так же продолжающим воевать.
Небо над нами, вдруг словно раскалывается пополам от сильного грохота, заставив моего спутника вздрогнуть и покрепче вцепиться потными руками в дверную ручку.
– Что это? – спрашивает он, – Бомба?
– Всего лишь гром. – говорю я. – Не вглядывайся в тучи, молний ты все равно не увидишь, слишком толстый слой пыли. Но грозы сейчас бывают очень часто. Ты что, никогда не слышал?
– Вы же знаете, я жил в бункере. Там с трудом слышен взрыв, не говоря уже о простой грозе.
– Знаю. – я вздыхаю, вспоминая о сыне, живущем в таких же подземных катакомбах, как и этот парнишка. И он словно угадывает мои мысли.
– У вас есть дети?
– Да. – с неохотой отвечаю я, – Сын. Коля. Живет в восьмом бункере.
– Где это?
– Там. – я неопределенно машу рукой куда-то на юго-запад, и парнишка понимает меня, не смотря на то, что мой голос тонет в громогласном рокоте неба.
Какое-то время мы едем молча. Оба понимаем, что невольно задели чувства друг друга, и напряженно думаем, о чем бы поговорить еще. Точнее, думает он, а я – лишь наблюдаю за дорогой. То есть, за пространством перед капотом моего грузовика, так как от дорог не осталось и следа еще в первый год войны, когда и были построены бункеры.
С неба начинает сыпать снег. Настоящий, белый снег, а не та черная труха, к которой я успела привыкнуть. Пожалуй, впервые за последние два месяца я вижу белый снег… Логично, ведь вот уже неделю, как над нами не рвались бомбы. Пыль и гарь осела, и вот вам результат. Белый снег… И если для меня он просто редкое явление, то для моего спутника и вовсе вселенское чудо.
– Смотрите! – радостно кричит он, указывая вперед за невозможностью охватить взмахом руки в тесной кабине все пространство вокруг, одарившее нас, пусть на короткий миг, настоящим снегом. Таким, какой был до войны. – Снег! Снег! Настоящий снег!
– Как на картинках, да? – спрашиваю я, ощущая гордость за то, что я живу на поверхности, а не отсиживаюсь в стальных бункерах, ожидая окончания войны. Ну, если быть точнее, то живу я, все же, в заводском бункере, а на поверхности работаю, но… Все равно, этот черный мир – мой, а его – спрятан глубоко под землей, под толщей бетона и свинцовых листов.
– Не издевайтесь. – парень, вдруг, становится серьезным. – Я еще помню снег. Я много раз играл в снежки, еще когда ходил в школу. Давно… До Дня Первой Атаки.
– И не думала даже. – честно отвечаю я. – Я отнюдь не считаю тебя зеленым юнцом, который знает довоенную жизнь лишь по своим учебникам.
Он умолкает, потупив взгляд в пол. И вновь молчание, нарушаемое лишь шорохом "дворников" по лобовому стеклу. Он думает, я слежу за дорогой.
Впереди, на границе черной земли и белого воздуха, пропитанного снегом, мелькает едва различимая белая точка. Нет, не белая, серебристая, иначе свет фар так не заиграл бы на ней. Чисто инстинктивно я выпрямлюсь в водительском кресле, готовясь к худшему – что-то неизведанное, посреди "черного безмолвия", вполне может оказаться опасным. В радиоактивном мире возможно все.
Мы приближаемся, и точка увеличивается в размерах. Переводя свои глаза на инфракрасное зрение я вижу, что это человек. Человек в защитном костюме, стоящий на моем пути и терпеливо ожидающий чего-то. Или кого-то? Быть может, меня?
