Птица смотрит на небо и делает последнюю затяжку. Чертовы сигареты кончаются слишком быстро, и сейчас бы полезть в карман и достать новую из лежащей в кармане пачки – но рядом мама. Мама, которая позволяет любимой дочери курить, но волнуется за нее слишком сильно; обидеть маму для Птицы почти что смерть, мама святая. Так что она зло выдыхает дым, отводит глаза от аквамаринового неба, скрещивает руки на груди и ждет.
Отец всегда приходит в это время, а они с мамой всегда выходят его встречать. Выходят из типового дома, доходят по узким улочкам до парка, где вечно куча веселой молодежи, от чего Птицу просто колотит. Она бы с удовольствием ждала папу в темном прохладном холле на его работе, который видела один раз, но этого нельзя. Там, за парком – режимный объект, никто даже толком не знает, что там происходит, но следят очень строго. Тощую, вечно угрюмую, кажущуюся нескладной – но на удивление легко управляющуюся с собственным телом – девчонку пропустили туда только один раз, когда у нее случился первый приступ астмы, ближайшая больница была слишком далеко и мама просто не знала, что делать. Тогда Птица почти ничего не запомнила – темноту, прохладу, неспособность дышать, чей-то голос и свои попытки огрызаться, горький вкус лекарства, которое осталось с ней на всю жизнь.
Папа уже должен подходить, у них на объекте строго: приход и уход по расписанию, никаких задержек или переработок. Работают ровно сутки, потом два дня отдыха – и снова на смену. Мама и Птица в это время поддерживают порядок в доме; ну как поддерживают – у мамы все идеально-чисто, Птица честно пытается не сорить на общей территории, а у себя в комнате расходится вовсю. Из-за завалов одежды, книжек, блокнотов, мягких игрушек, дурацких милых тапочек, которые она никогда не носила, но ревностно берегла, к ней не пройти. Так что сидели всей семьей в гостиной, играли в настолки, пили чай… Если бы Птица так не любила своих родителей, с ней совсем не было бы сладу, трудный ребенок как он есть: курит, дерется, оскорблениями плюется, да так что потом человек нескоро в себя приходит. А так хоть что-то сдерживало бедовую голову. А на лицо ведь – сущий ангелочек, золотые встрепанные волосы, серые глазищи, поди поверь что внутри сидит постоянная злоба и подозрительность, пусть и носит вечно драные джинсы с цепями да футболки с сатанинскими принтами, да лицо вечно непонятным темным макияжем измалевано, и спасибо если не просто точками да линиями.
Отца все никак не видно; Птица скучающе осматривается – вон носятся чьи-то дети, вон их мамашки сидят на лавочке и на мелких внимания не обращают, все, как заведено. Глазу не за что зацепиться – хотя вообще, есть там один, в стороне от всех, но на него и смотреть-то желания нет. Стоит, прямой как палка, весь в черном, подтянутый, поджарый, идеальный такой, пиджак старомодный нацепил зачем-то, жарко же, укладка волосок к волоску, как будто никакого ветра и в помине нет. Запоздало девчонка замечает, что он пялится прямо на нее, и глазищи черные-черные, цепкие, злые. Птицу как током дергает, она кривится и спешно отворачивается, бросает довольно громко в сторону:
– Вот придурок…
Мама уже заметно волнуется, на дочкино поведение не реагирует – привыкла за столько-то лет, так что девчонка прижимается к ее плечу, гладит утешающе по спине, но в сторону странного типа иногда бросает короткие взгляды. Он ей не нравится. Папа может задерживаться из-за ее, Птицы, шестнадцатилетия, готовить сюрприз – а этот чего там стоит как приклеенный? Не было бы тут мамы, пошла бы разбираться, а так спускает на тормозах, но в сердце нехорошо стучит в предчувствие беды. Да и не зря стучит: из зарослей шиповника и крапивы, которые маскируют еле заметную тропку на объект – по мнению Птицы, еще более тупой маскировки на свете не бывает – бежит перемазанный кровью человек в спецодежде. Точно не отец, так что девушка выдыхает и прикрывает ладонями уши: тут же дети и их мамаши, щас как начнется!
Оно и началось – визги, хаос, кто-то кричит о вызове скорой, вызвав усмешку Птицы. Она прекрасно знала, что скорую не вызовут, просто сбегут поскорее от чужой беды. «Пусть эта беда будет не моей», – просит девчонка неизвестно кого и крепко берет маму за руку. Никаких хороших новостей этот бегун не несет, а самое главное – уж это-то Птица могла заметить – он не ранен, кровь не его. И Птица точно знает, чья. Потому что несется он именно к ним – к застывшей девчонке и ее матери.
– Николай Павлович… Он… Ну сейчас машина выедет, вы же с ним?
Птица успевает перехватить мать до того, как она рванет на секретный объект, куда идти все равно не имеет смысла. Заставляет ее сделать пару шагов назад, бросает быстро:
– Машина, – повторяет слова напуганного гонца. – Сейчас выедет машина. Надо ждать.
У самой под ребрами все обрывается – там ледяная пустота сейчас, колючая, и хочется чтобы кто-то сильный сейчас прижал к себе и сказал, что делать. Но это ее, маминого, мужа, сейчас вывезут на казенной машине, и если кому-то нужна поддержка, так точно этой не-по земному красивой женщине с желто-зелеными глазами. Поэтому Птица снова прижимается к ее руке и молчит, прячет нос в тонкий льняной рукав от почему-то совершенно невыносимым ставшего запаха крови, ждет рыка мотора и быстрых гудков с автострады. И когда они раздаются наконец-то, резкие и нервные, женщина и ребенок бегут так быстро, как только могут, спотыкаются и падают, потому что обе понимают: за короткими, истерическими нажатиями на клаксон – беда.
Обе не позволяют себе даже подумать о слове «смерть».
Да и нет ее, той смерти – идиотская бытовая авария, непонятная ни Птице, ни ее матери: какая, ко всем чертям, авария на секретном военном объекте – но не до объяснений, не до требований дать хоть раз честные ответы, да и не вопросов даже. Лишь бы все было в порядке. Лишь бы успели.
Птица машинально бросает взгляд в окно, и тут же обо всем забывает: и о стонущем отце на заднем сидении, и о матери, бережно удерживающей его голову на коленях, и об отчаянно лихачащем водителе их импровизированной скорой помощи. Потому что тип тот, идеальный, остро вглядывающийся в девчонку, о котором та забыла напрочь – вот он, и шикарные его волосы в открытом фиолетовом кабриолете развеваются так, словно он прямо сейчас снимается в какой-то супермодной рекламе. У живых людей все как-то не так происходит, тем более когда – и это уж совсем неожиданно – они пытаются уйти от погони. И погони выглядят вовсе не так: когда юркий черный мотоцикл несется вперед, нарушая все возможные правила дорожного движения, уворачивается от столкновений в последнюю секунду, ныряет на встречную полосу, лавирует по ней прямо перед носом многотонного грузовика – должна быть реакция. Хоть какая-то, хоть ленивый гудок, хоть нецензурный вопль из открытого окна чьей-то машины в адрес очередного будущего фарша… Но не это абсолютное равнодушие, не спокойное движение, как будто не существует вообще ее, этой женщины со встрепанными черными волосами, в которых мелькает иногда что-то яркое: слишком быстро, не присмотреться; оседлавшей мотоцикл как иные лошадей, и ведет она с ним как с породистыми скакунами, похлопывает по раме, шепчет что-то, поднимая его на дыбы…
