Эта самая Миумах – непроходимая дура. С первого взгляда понятно. Лет ей не больно-то много, пожалуй, чуть поболе полутора дюжин, но взрослая же баба, двое детей как-никак. А мозгов – как у сопливой девчонки.
Я показала ей кивком – садись мол, рассказывай. Вон сюда садись, на серую циновку. Специально для таких, как ты, постелена. Все вы тут сидите, горе своё выплакиваете.
Она не одна припёрлась – с детьми. Малой-то ладно, ему ещё долго грудь сосать. Сладко на руках её устроился, дрыхнет. А старшему уже годика четыре будет. Ишь как зыркает! Головёнка чёрная, глазки сизыми виноградинами. Интересно, значит, ему. Ещё бы не интересно. У ведьмы-то в гостях.
– Ты, парнишка, – протянула я к нему скрюченный палец, – не больно-то егози. Сядь подле мамки да и замри. А не то съем, вместе с косточками. Я шебутных мальчишек люблю, сладкие они.
То-то же! К матери прижался, глаза ладошками прикрыл. А меж пальцев всё же посматривает. Завтра весь квартал кожевенников будет знать, что Миумах бегала к тётушке Саумари…
Сама я уселась на широченный чурбак, ровно спиленный да зачищенный пень. Дерево тауби, ствол, почитай, в полтора обхвата. У нас такое не растёт, это с севера возят, из меннарских лесов. Давно уж этот пень у меня, семь серебряных докко отдала. Но впечатляет. Чуть ли не государев трон. А ещё ведь волчья шкура постелена. Волк тоже меннарский, палевый, у нас тут они помельче да порыжее.
– Ну что, девонька, с бедой ко мне? – прищурилась я, не спеша оглядывая посетительницу.
Глаза набрякшие, что-то из себя выдавить тужится. На скуле старый синяк желтеется. Это не иначе как муженек приложил. Или свекруха? Нет, вроде свекруху её паралич разбил. Кто у меня оттуда, от кожевенников? А ясно кто, вдова старого Балгуи, проныра та ещё. Делится новостями, и выпытывать не надо. В охотку делится.
– Да ты не торопись, девонька, – помогла я ей. – Сама всё про тебя вижу. Глаз у меня чёрный, глаз у меня острый. Что за седыми облаками, да что под синими горами – ничто не укроется, ничто не утаится. Звать тебя Миумах, и жена ты мастеру Агахири, и двух сынов ему родила. Но не люба ты ему, ой, не люба.
Дура-девка рот раззявила, слова мои точно сладкую колодезную воду пьёт. А тут и ведьмой быть не надо, всё и так понятно. Муж её колотит так, что на всю улицу вопли слышны. А девка-то маменькой балованная, до замужества небитая, терпеть не умеет. Родила двух сынов, а замуж-то её когда брали? Лет уж пять наберётся. Другие каждый год рожают, а эта… Мужу и обидно, в кабаке над ним смеются. А он, мастер Агахири, кабачок-то любит. Вино ему душу греет, да и денежки на вино имеются. Пока имеются. Что там вдова про Агахири шептала? Жеребец он ещё тот. Гуляет. К весёлой девице Иммини гуляет, и не только к ней…
– Другая у него зазноба появилась. Ой, чую, наползает на тебя, девонька, туча грозовая, тень бедовая. Отошлёт мастер Агахири тебя в дом отчий. Даст письмо разводное, и пинком под зад.
Ну вот. Теперь мы рыдать надумали. Ещё не хватало. Малой проснулся, заверещал. И старшенький тоже вроде выть навострился. Только музыки мне и не хватало.
– А ну цыц! – низким голосом гаркнула я. Страшный голос, «зимняя буря». Не сразу он мне дался, три года училась. Наставник Гирхан был бы доволен. А я ведь даже не знаю, где в гонамских скалах его могильная пещерка…
Заткнулись. Все трое. Солнце в окно острыми лучами лезет, жалит, злое оно, полуденное солнце. А всё равно в горнице словно тьма набухла. Словно туча рыжебрюхая, готовая холодным ливнем разродиться.
– Так ли я рассказала, девонька? Не упустила ли чего?
– Истинно так, тётушка Саумари, истинно! – суматошно закивала деваха. – Повадился он, муженёк мой, к стерве этой, к мерзавке Иммини. Уже две луны как. Сколь монет на неё, тварь, извёл! Бусы мне из горного камушка так и не купил, а уже год как обещает. И лупит, ужасть как больно лупит! Всё ему не так, всё ему слова поперёк не скажи, и каша ему невкусная, и лепёшки непропечённые, и бёдра у меня костлявые… – она вновь всхлипнула и с видимым трудом удержалась от слёз.
А на неё глянуть достаточно – и всё поймешь. И что мужу она над ухом зудит, когда он, усталый да вонючий, от своих чанов приходит и моется на дворе. И что кашу варить не умеет, что зерно меж камней трёт нерадиво, да и бёдра… скажем правду, неудачные бёдра… Только всё это неглавное. Любви от неё мастер Агахири не видит, ласки. Дура она и есть.
– Всё с тобой понятно, девонька, – изобразила я сочувствие. – Тяжело тебе жить, больно. Вот и прибежала ты ко мне. А скажи-ка, милая, что от меня-то хочешь?
– Помоги, тётушка! – бухнулась она на колени, хорошо ещё малого не выронила. – Помоги! Сделай так, чтоб полюбил меня муж. Ты ведь умеешь! Сила в тебе! Такое про тебя говорят…
Да уж знаю, что про меня говорят. Как не знать… И что в лунные ночи я по скалам ползаю, умерших младенцев из погребальных расщелин достаю да ем. И что в ворону оборачиваюсь да по всему белу свету летаю. И что вертлявый бог Миотагму, покровитель воров и лжецов, раз в год со мною любовным утехам предаётся, в подземном своём дворце, на золотом ложе.
Полезные слухи.
– А знаешь ли ты, девонька, – глянула я строго, – что помощь моя недёшево обойдётся? Просто так я никому ничего делать не стану.
– Всё отдам! – взвыла несчастная Миумах. – Только спаси!
– Так уж и всё? – усмехнулась я и потянулась растопыренными пальцами к малому.
– Кроме детей! – сейчас же поправилась она. – Детей не отдам! Бери деньги, бери жемчужину из приданого моего…
Ишь, торговаться начала. Уже хорошо. Значит, не совсем обезумела девка. А то ведь и такие попадаются… кровиночкой родной расплатиться думают.
– Деньги, – хмыкнула я. – Те медяки, что ты от мужа утаила – это не деньги… И жемчужина твоя мне без надобности. У самой жемчуга найдутся. Вот что, милая, – оскалила я свои подчернённые золой зубы. – Помогу я тебе сейчас, а плату возьму после. Когда надо будет. Не трясись, не детишек твоих и не мужа-кобеля. Сослужишь мне службу… так, пустяки… Ну, готова ли? Решилась?
– Да, тётушка, – лязгнули друг о друга её белые зубы. Не вдова покамест, чернить не надо. – Помоги мне, и дам я тебе, что пожелаешь.
– Ну, смотри… – я повела рукой, и из рукава чёрной молнией выскользнул Гхири. Большой он у меня вымахал, почитай, в локоть длиною, ежели от мордочки до кончика хвоста. Мелкие чешуйки поблёскивают на солнце, точно радуга переливается. Хороший мой ящерок… Поумнее собаки будет.
Гхири свернул кольцом хвост, приподнял головку и, глянув на дуру-бабу, раскрыл пасть. Клычки-то хоть и мелкие, а кровищи пустить запросто может. Случилось такое года три назад, с купцом одним, не в меру любопытным.
