Личность Марины Цветаевой настолько широка, богата и противоречива, что охватить ее в немногих словах совершенно немыслимо!
Константин Родзевич
Знала же она, считавшая восемнадцатый век своим, родным, смертную формулу «слово и дело» – обвинение в государственной измене, оговор, равный приговору!
Знала и то, что в веке двадцатом, в котором была обречена жить, слово «измена» вновь обретет кровавый смысл.
И о роковых исходах любовных измен – во все времена – знала. Измена – у людей, для людей – гнев, презрение, ненависть. Застенок и плаха. Позор и проклятие на все времена.
И с вызовом писала: «мне дело – измена». С вызовом подписывала: «мне имя – Марина».
Мол, не трудитесь выслеживать, доносить, шпионить, МНЕ – нечего скрывать, МНЕ не от кого скрываться. Всё о себе САМА написала. Всё о себе САМА рассказала. Ни слова, ни дела не утаила.
Вскрыла жилы: неостановимо,
Невосстановимо хлещет жизнь.
Была особой породы: не «из камня» и не «из глины» сотворена. И даже – не «из плоти». Как «бренная пена морская». Из воздуха и воды – не воздух и не вода. Из волны и скалы – не волна и не скала. На границе стихий – в столкновении стихий. Столкновение стихий. Вот только что взлетевшая на гребень волны, игривая и бурлящая, – и уже оседающая кружевом на песке, покорно и бездвижно. Гибнущая в момент рождения и воскресающая в новом ударе прибоя – «серебрясь и сверкая». Сиюминутная и вечная, изменчивая и неизменная – Психея. Живая Душа.
И ее «измена» – из другого словаря. Вне истории. Вне политики. Вне страстей.
Ее «изМЕНа» – романтизированный, поэтически очищенный и ограненный вариант прозаического, бледного и вялого, почти механического «изменения». Уверенной рукой мастера вызволила, вызвала из гусеницы повседневного слова волшебную, переливающуюся оттенками смысла бабочку поэзии.
Ее «измена» – непрерывный полет Души. Неустанное движение Духа. Неутомимое Творчество. Преодоление. Обновление. Чудо. Измена-Преображение. Измена-Жизнь. Неизбывное материнство. «Высокая» измена – в которой и тени предательства нет, где только – самоотдача. Измена-Подвиг. Измена-Дар.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет – мелкой,
Миска – плоской,
Через край – и мимо –
В землю черную, питать тростник.
Невозвратно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих.
«Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает значить, т. е. обретать смысл и вес – только преображенная, т. е. – в искусстве. Если бы меня взяли за океан – в рай – и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна». «Мне нет дела до себя. Меня – если уж по чести – просто нет». Отречение – резкое, непоправимое, до конца. И оправдания от других – не надо.
Проста моя осанка,
Нищ мой домашний кров.
Ведь я островитянка
С далеких островов!
Живу – никто не нужен!
Взошел – ночей не сплю.
Согреть чужому ужин –
Жилье свое спалю.
Взглянул – так и знакомый.
Взошел – так и живи.
Просты наши законы:
Написаны в крови.
Считала: «Тело в любви не цель, а средство». Так же и в творчестве, ибо любовь – и есть творчество. И творчество – любовь. Она всегда понимала себя не как цель, а как средство – творчества, любви, души. И пользовалась им (собой) на полноту: радовалась и страдала, томилась и ликовала, рыдала и пела, любила, негодовала – жила. И всех звала с собой – жить:
«Мое завещание детям:
– „Господа! Живите с большой буквы!“ (Моя мать перед смертью сказала: „Живите по правде, дети, – по правде живите!“ – Как туманно! – Правда! – Я никогда не употребляю этого слова. – Правда! – Как скудно – нищё – не завлекательно! – „Живите под музыку“ – или – „Живите, как перед Смертью“ – или – просто: – „Живите!“»
Гедонизм? Ничего нет более противного Марининому призыву – жить! Гедонизм – торжество плоти – бездушен. Гедонизм – апофеоз потребления – бесплоден. Гедонизм – имитация жизни – «гроб и надгробные плиты»!
Жить, для Марины, – быть надобной. Быть средством для другого. Который сам – встречное средство. Она – оклик, он – отзыв. Вместе – жизнь.
Луну заманим с неба
В ладонь – коли мила!
Ну а ушел – как не был,
И я – как не была.
Оклик без отзыва – стих. Но и в стихе – жизнь. Усиленная и умноженная лирическим напором.
Гляжу на след ножовый:
Успеет ли зажить
До первого чужого,
Который скажет: пить.
«Лирическое стихотворение: построенный и тут же разрушенный мир. Сколько стихов в книге – столько взрывов, пожаров, обвалов: ПУСТЫРЕЙ. Лирическое стихотворение – катастрофа. Не началось и уже сбылось (кончилось). Жесточайшая саморастрава. Лирикой – утешаться! Отравляться лирикой – как водой (чистейшей), которой не напился, хлебом – не наелся, ртом – не нацеловался и т. д. …
Из лирического стихотворения я выхожу разбитой».
Но:
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена –
Высокая пена морская!
* * *
Биография Марины Цветаевой сегодня известна в мельчайших деталях. Если и есть пробелы, то – несущественные. Во всяком случае главные эпизоды прописаны с небывалой тщательностью. До жеста, взгляда, вздоха. Родными, современниками, исследователями. Самой Цветаевой – обильно и ярко фиксировавшей события и думы в записных книжках, тетрадях, письмах, в стихах.
Зачем?
По детальности отображения в письменных документах биография Цветаевой может сравниться (несомненно, уступая) лишь с последними годами жизни Льва Толстого. Даже в усеченном – утраченном – виде цветаевский архив огромен. И все равно каждая новая публикация вызывает непременный интерес. От судьбы Марины не оторваться, как не оторваться от ее стихов, которых – много! – очень много!! – чересчур много!!! – и все равно не достаточно.
Почему?
Биография Цветаевой разрублена топором Русской Революции на две равные половины. Они зеркально отражаются друг в друге. До излома жизнь шла естественным чередом, со своими радостями и заботами, удачами и потерями – «в руце Божией». После – всё перевернулось, начался сплошной «дьяволов водевиль». Революция лишила всего: России, культурной среды, привычного уклада жизни, дома, мужа, дочери. Оставила только Слово. И – Дело: писать, свидетельствовать, жить. «Потому что вовсе не: жить и писать, а жить-писать и: писать – жить».
«Слово и дело» Цветаевой стало формулой верности – своей Душе, своему Дару, разорванной в клочья родине. Именно в Революцию услышала она голос народа, вырвавшийся из многовекового подполья – песней, плачем, пьяным смехом, молитвой, причитанием, матерком – вихрем, смерчем, завываньем. Из поглотившего реальность речевого хаоса вылавливала ухом поэта живые слова, возвращала им смысл, спасала их душу. В те дни никто больше
