Павел Фокин - Блок без глянца

И как не умереть поэту,

Когда поэма удалась!

М. Цветаева

Спустя девяносто лет что осталось от Русской Революции? Политическая система? Государственный строй? Экономический фундамент? Социальная структура? Идеология? Решение национального вопроса?

В реальности – ничего!

А была ли революция? И, вообще, что было? Эти вопросы повисли бы в густой пелене документов и исследований, потонули в немом гвалте свидетельств и сообщений, растворились в безнадежном хаосе оценок и мнений, если бы в январе 1918 года Александр Блок не записал Поэму «Двенадцать».

От Русской Революции осталась Поэма Блока, как от Троянской войны осталась Поэма Гомера, от гибели античного мира – «Апокалипсис», от борьбы гвельфов с гибеллинами – «Божественная комедия».

Поэма не есть жанр литературы. Все, что в литературе называется «поэмой», – по сути только большое стихотворение с более или менее развитым сюжетом. Истинная поэма, Поэма – это некий первородный смысл, явленный в образе кристальной ясности и ослепительного совершенства. Поэма истинная, а не литературная – это Откровение, явление Бога Человеку. Художник тогда утрачивает свою историческую, социальную, личностную индивидуальность, пол, возраст, национальность, становясь в это время (или, может быть, как раз выпадая в этот момент из времени) тем абсолютным Человеком, первочеловеком, который некогда был создан по Образу и Подобию, являет собой Образ и Подобие, и с которым Бог вступает в общение, к которому – обращается, сообщает, предвещает, которого наставляет и – наконец – спасает.

Русская Революция была такой Поэмой. Ей нужен был не гнев народных масс, не слабость царского режима, не упадок экономики и козни внешних врагов. Ей требовался Поэт, ибо Русская Революция была не только социальной революцией и, в первую очередь, не социальной революцией – ее битвы разворачивались в пространстве «миров иных», – по сути своей она была метафизическим рубежом, предсказанным человечеству в Откровении Иоанна Богослова, и только Поэт мог его увидеть и описать – открыть глаза современникам и потомкам.

Первым приближение Поэмы почувствовал Гоголь, обладавший духовным зрением и отвагой пророка. Но Гоголь не рассчитал своих сил, не вынес подвига воплощения Поэмы. Да и не пришли еще сроки. Второй том «Мертвых душ», преображавший мир Руси кромешной в светоносную Русь святую, так и не дался Гоголю, лишь опалил заревом грядущей Истины: его хрупкая, нежная душа надорвалась от непомерности усвоенной им художественной задачи, и он умер, ослепленный ею. Но зов Поэмы был услышан.

Ему внимал прошедший через «большое горнило сомнений», изведавший инобытие «Мертвого дома» Достоевский. В горячечном сне Раскольникова, в озарениях князя Мышкина, в мрачных исповедях и проповедях «бесов» – Ставрогина, Верховенского, Шигалева, в бунте Ивана Карамазова, в его «Великом инквизиторе», наконец, в фантастическом испытании Смешного человека Поэма проступала своими грозными очертаниями, предвещая скорое и полное явление. Но слишком много страсти – личного – было в Достоевском, он уже достаточно многое узнал в жизни, чтобы послушно подчиниться Поэме, принять Ее безоговорочно, без споров и борьбы, покорно и бестрепетно произнести Ее слова.

Идеальным избранником Поэмы Русской Революции стал Блок.

Физическое совершенство и душевная искренность определили его судьбу. Только он, строгий крестоносец русского стиха, мчавший своего коня на встречу с Прекрасной Дамой вечной Романтики, мог отдать себя служению Поэме. Только он мог быть Ей верен до конца: он слышал гулы сдвинувшихся миров отчетливее всех и готов был предать себя их велению. Его почти средневековая рыцарственность, возвышенная и односторонняя, была залогом безупречного свершения Поэмы.

В Блоке сошлись и соединились неустрашимая воля поэта и трепетное безволие человека, холод мастера и пламя пророка, бесстрастное равнодушие наблюдателя и чуткое рыдание очевидца.

Он был естествен и прост в каждом своем движении, в каждом поступке и слове. Благородство, рожденное искренней любовью к миру, было написано на его челе. Детское простодушие и целомудренность лежали в основе его личности и придавали ей целостность и гармонию. Стройность определяла внешний и внутренний облик Блока. Музыка жила в нем, рядом с ним, вокруг него. Блок был лучшим поэтом эпохи. Его обожали. Ему поклонялись как божеству. Его стихи учили наизусть. Ими говорили и думали.

Он был ровня Поэме. Одной крови: живущий в мире – не из мира сего, из другого времени и пространства, внеисторического, внесоциального; на языке мира говорящий о предвечном – язык мира претворяющий в глагол вещий.

В избранный час Поэма пришла к нему, и он неколебимо сознал: «Сегодня я – гений».

Корней Чуковский, видевший черновик «Двенадцати», говорил, что он написан идеальным, чуть ли не каллиграфическим почерком, на аккуратных листах белоснежной бумаги, с какими-то почти незаметными правками и помарками – точно кто-то продиктовал Блоку текст, а он только его зафиксировал. Так оно и было. Поэма прошла через поэта и встала во весь рост перед ошеломленным человечеством. Ее оглушающее Слово разнеслось по всей России, поразив и озадачив.

Мистика судьбы Александра Блока заключена в его избранности быть автором Поэмы. Он это знал еще на заре своей юности, к неведомому обращая стих:

Как смерч, Она настигла поэта, и он, оказавшись в эпицентре, отразил ее натиск Словом. Он давно ждал Ее.

В эпицентр Поэмы Блок попал случайно, то есть по воле судьбы. В первые дни Русской Революции он был далеко от Петрограда – в Порохонске, где служил (шла мировая война) табельщиком инженерно-строительной дружины. Устав от однообразия и скуки прифронтовой жизни, Блок подал заявление на отпуск и получил его в марте 1917 года. В родной город он попал спустя несколько дней после краха самодержавия. «Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и в истории зрелище, на веселых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание того, что все можно, грозное, захватывающее дух и страшно веселое. Может случиться очень многое, минута для страны, для государства, для всяких „собственностей“ – опасная, но все побеждается тем сознанием, что произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса. Никогда никто из нас не мог думать, что будет свидетелем таких простых чудес, совершающихся ежедневно».