На одной из страниц своей «Жизни» Бенвенуто Челлини рассказывает, что пятилетним мальчиком наблюдал, как в огне резвилось существо, похожее на ящерицу. О случившемся он поведал отцу. Тот ответил, что это – саламандра, и хорошенько отколотил сына, – наверное, для того, чтобы ошеломительное видение, столь редко доступное людям, еще прочнее запечатлелось в памяти мальчика.
Итак, наиболее распространенным символическим изображением саламандры является ящерица, извивающаяся в огне.
Правда, Парацельс в своей «Оккультной философии» указывал, что саламандры бывают различимы также в форме огненных шаров – мелькающих над полями или проникающих в дома.
Ее привели ко мне уличные музыканты – эпикурейцы, жеребцы, абсолютные пофигисты. Примерно за полчаса до их размашистого вторжения, когда эти громокипящие гусары завершили свой дуэт в подземном переходе на Невском, она пропорола зачарованную толпу, сверкнула – ну чем там обычно «сверкают»? – глазами, зубами, ногтями – и хрипло выкрикнула: «Ваше пенье входит глубже, чем в сердце!..» (Я, на их месте, непременно бы уточнила: и куда же конкретно?)
Итак, «глубже, чем в сердце».
Этой реплики было достаточно, чтобы любовная парочка – в повседневной практике бархатисто-ироничная по отношению к себе и вероломно-наждачная ко всем остальным – сочла девочку клёвой и «тонко организованной». (Хочешь превратить неглупых людей в идиотов – польсти им.)
По-моему, такая «глубокая сердечность» – просто женские штучки, причем трафаретные, имеющие причиной полный кавардак в голове, судорожные «порывы» (в принципиально неясную директорию), сумбур в желаниях, «запросы» – и мутное томление какой-то муторной, скорее всего, гормональной природы. Но той ночью ей негде было спать – пятью минутами позже выяснилось, что ей негде жить, – так что притащившие ее менестрели, мои приятели (один – природный принц Зигфрид, бросивший Вагановку ради фарцовки, другой – недоваявший студенческие шедевры Пракситель), – мои приятели, уже приканчивая портвейн, вальяжно кивнули в сторону моего ложа: пусть перекантуется у тебя, ты ведь одна?
Она осталась. У нее оказалось имя, которое я не люблю – даже испытываю перед ним страх. Подтверждение тому страху – вся моя предшествовавшая жизнь, в которой каверзные (и, в конечном итоге, предававшие меня) чаровницы носили именно это имечко. Думаю, если мне суждено быть зарезанной на операционном столе, имя дамы-хирурга окажется всенепременно этим. В крайнем случае, так будут звать операционную сестру.
Однако гордость не позволила мне спасовать перед суеверием втихомолку. Я сразу сказала, что ее имя мне не нравится. Зови меня Юлия, беспечно отозвалась она (стоял июль) – а хочешь, так Юлиана. Такого рода увертка, из разряда «житейской мудрости», всегда вызывала во мне тошноту: находчивости здесь нет – есть лишь небрезгливая самочья природа: приладимся, подстроимся, внешне притремся – и останемся при своем.
Нет уж, сказала я, буду звать тебя так, как решили твои родители. Родаки? Она резко поморщилась. А что родаки, блин, что родаки-то?!
Родители ее жили в Костроме, откуда она была родом. Отец, половина еврейской крови (его собственный отец был раввином), имел презентабельный экстерьер и считался известным в том регионе психиатром; мать, бывшая ткачиха из уральских (финно-угорских) безбровых племен, выучилась, мужа ради, на книжного графика, но по специальности не работала, а занималась лишь тем, что раболепствовала перед супругом, делала от него аборты и трудолюбиво вычисляла координаты его чокнутых кралечек – «пациенток со сложной, неустойчивой, зачастую глубоко патологической психикой». А сейчас мать и сама лежит с тяжелейшим неврозом или, может, психастенией; отец по-прежнему «оказывает знаки внимания» (назовем это так) своим фанаткам и недавно даже специально приезжал с одной из них в питерский Институт красоты: у нее на бедрах появились такие капиллярные расширения – лиловые, с отливом в марганцовку – знаешь, такие «паучки»? – вот они и приехали убирать их лазерной коагуляцией.
Итак: ее отец оставался со своими любовницами, мать – со своими фрустрациями, а она, приехав в наш город, пристроилась на узкой коечке в общежитии пединститута – пока не вышла замуж. Погоди, а на каком ты курсе? Перешла на третий, но думаю взять академку. Почему? И потом: где твой муж? Вот в этом-то все и дело! В чем именно дело? Не в чем, а в ком. В муже? Нет. А в ком? Дело в свекрови. (Бурные рыдания, переходящие в истерику.) Пожалуйста, успокойся... прости, я, наверное, что-то не то спросила. Да нет, всё нормально. Всё нормально... (Мощный истерический взрыв.) Господи, может, тебе воды? (С сильно забитым носом.) Дорбальдо, дорбальдо... Воды хочешь? Божно. Божно. (Стуча зубами о стакан.) Прости бедя... только де выгодяй бедя... Ну что ты!! Пойдем умоемся. Давай-ка ужинать. Не хочу... Захочешь...
За ужином, ковыряя вилкой яичницу с зажаренными кусочками черного хлеба: вот и мой муж так любил. Что именно? Ну, чтобы яичница была не глазунья, глазунью он терпеть не мог, а именно такая – болтушка. И тоже с зажаренным хлебом. А это редко кто делает. Правда, ты добавила еще молока, чтобы получился как бы омлет, а это он как раз не любил: у него была аллергия на молоко и на молочные продукты, и на цветение тоже – например, на черемуху...