Настроение отвратное.
Или в душ, или повеситься.
В голове дурной туман от бесчисленных выкуренных сигарет.
Водка паленая? Ну да, наверное. А непаленая лучше? К черту все! Сунуть холодный ствол в рот, кислый вкус металла, нажать на курок… А где взять силы на это?… Помойка на душе, вековая смрадная свалка, под веками сухой песок… Уходить из мира с этим грузом? К черту все! Предрассветная серость… Уснуть с этим? Не получится… Как там мерзавец Калинин нашептывает? «Только спать, спать, спать, и не видеть снов». Или это не он придумал?… Шивцов сжался. Была слабая надежда, что может быть сон придет в последний момент… Но так не бывает. В этой жизни вообще многого не бывает. Он злобно нашарил в темноте тапочки, хлопнул ладонью по невидимому выключателю. Свет резнул по воспаленным глазам, но пейзаж привлекательнее не стал. Объедки на тарелках, пустые бутылки, окурки. Только там, где сидел за столом Калинин, объедки уложены в тарелке каким-то неестественно аккуратным, каким-то даже красивым веночком.
Памятник вчерашней павшей жратве.
Жратвоприношение.
Разводы вина на стенках фужера – как разводы подсохшей крови.
А начали, казалось бы, цивильно – в баре. Первую бутылку, ни к чему не обязывавшую, взял Андрей Ведаков, журналист из «Газетты». Этому главное – поговорить. Шивцов знал Ведакова со школьных лет, поэтому сильно к его словам не прислушивался. Где рождается новое искусство? Тоже мне вопрос. Уж наверное не в прокуренном баре. Хотя – как знать… Как рождается новое искусство? Уж тоже наверное не в пьяной болтовне. Хотя и это – как знать… Хорошо, во время появился Сашка Калинин, телеведущий Седьмого канала, красавчик, самоуверенный и наглый, подтянутый, в костюмчике не из магазина за углом, а Ведаков уехал в редакцию. Место Андрея заняла Ксюша Малышева, верстальщица из «Газетты». Прозвище Актриса. Соответствует. Ей бы танцевать в стрип-баре, крутя чудным задиком, а не просиживать дымные вечера со всякими придурками. Длинные ноги, милые завитушки у висков. «Приятно видеть пыхтящую русалку, выползшую из леса». Минут через пять многоопытная ладонь Сашки Калинина лежала на узкой Ксюшиной руке, а она даже не вздрогнула. Это в кино красивые бабы дерутся без разбору. Раз – и по морде! Раз – и коленом в пах! «Он сам нарвался, он сам нарвался, и в этом нет моей вины». Танго семи убийц крутили, кажется, по всей Москве. «А будь вы сами на нашем месте, вы поступили бы так, как мы».
«Выставка?… У Фабиана?…»
«А такое только у Фабиана увидишь!».
Так, незначащий разговорчик, каких тысячи на неделе, но рожа у Калинина вдруг пошла красными влажными пятнами. Что-то его зацепило. Он давно точил глаз на Ксюшу. И сейчас мысленно рвал с нее одежду, она это чувствовала, запунцовела. Только Шивцов молча глотал горький джин и старался не думать обо всех этих сложных дружеских взаимоотношениях. Самому последнему дураку известно, что новые женщины не цементируют старую дружбу.
«Мне и без Фабиана сны страшные…»
«Такого, дорогая, вы и в самом страшном сне не увидите».
«Венера в салопе», – хмыкнул Шивцов. Понятно, он имел в виду выставку у Фабиана Григорьевича, ничего больше, но Калинин заржал. Он знал несколько языков, для него и французские выражения не были тайной. Салоп. Он показал большой палец. Правильно, приятель! Правильно, дорогой! Именно так. Салоп. «У Фабиана даже бронзовых вакханок одевают в эротическое белье». Ладонь с Ксюшиной руки Калинин с неохотой снял, потому что в баре снова появился Ведаков с новостями из сгоревшей на Полянке дипмиссии. Кажется, албанской. Или гренландской. Если таковая существует. «Дым еще клубится над Полянкой». Теперь на Ксюшиной руке лежала широкая спокойная ладонь Ведакова. По хозяйски лежала. Длинноногая верстальщица и это приняла смиренно. А Андрей объяснил, чуть пожимая нежную руку: «Нормальный пожарчик. Жертв нет, убытки невелики. К тому же, дипы получат страховку, а вот жильцам закопченного дома напротив придется делать ремонт за свой счет».
– Сочувствуешь?
– Работа такая.
Выпили.
Повторили.
Калинин снова наладился на искусство.
– К Фабиану надо сходить. Такое увидишь только у Фабиана.
– Не слушай Сашку, – ухмыльнулся Ведаков. – И его разговоров об искусстве не слушай. Он в искусстве разбирается не больше, чем бомж в сарафанах восемнадцатого века. – Андрей любил цветастые сравнения, видно было, что и сейчас в глазах Ксюши заработал очко. – Думать надо не о новых произведениях. Если уж на то пошло, все нынешние новые произведения вырастают на руинах старого искусства, а значит, они по определению отравлены. Думать надо о Новой эстетике,– он так это и произнес, с напором. – О Новой эстетике. О принципиально новой оценке того, что мы видим, что ненавидим, чем любуемся. Ясно я выражаю? Новое искусство может родиться только из нового взгляда на мир. Нового! Понятно? Как когда-то родилась Афродита из пены. Никто ее не ждал, а она – вот я! Чтобы понять новое, к Фабиану ходить не надо. Там погано. Там падалью пахнет. – Ведаков смотрел, как упрямо темнеют красивые Ксюшины глаза, и уже знал, что она пойдет к Фабиану. На зло ему пойдет. Обязательно пойдет, сучка. Мнит себя новой Афродитой, а Калинин ее накачивает. «Узнать меня – иметь меня». Пойдет ведь, пойдет, наперекор мне пойдет, а потом три ночи подряд будет трястись от страха. Дать, что ли, Калинину по морде?
К счастью, Ведакова опять вызвали в редакцию.
Почти сразу ушла Ксюша, а Калинин был свободен, увязался за Шивцовым.
В запущенной двухкомнатной квартире они открыли еще одну бутылку. Она уже ничему не мешала.
«Чего Андрей к тебе вяжется? – Калинин имел в виду Ведакова. – Чего он все время тащит тебя в „Газетту“? Писать ты не умеешь, да платят там мало. Сидишь себе в охранном бюро, ну и сиди. Каждому свое, – он нагло подмигнул. – Ведаков типичный неудачник. Боись таких. Он умеет говорить, это да. Для него слова только и важны. Заладил, как попугай: Новая эстетика, новая эстетика! А сам ничего, кроме железок Церетели, не видел. Какая, к черту, Новая эстетика? Все галереи до потолка забиты гениальными полотнами и скульптурами, а толку? Ты умнее стал от того, что у нас тысячи художников в твоем профессиональном союзе? Или, может, чувствовать стал глубже? Потрясений ищешь? Чечня у тебя не все отбила? Нет, Витя, – покачал Калинин головой, – я тебе так скажу: настоящее искусство умерло. Еще при Пушкине. Может, Пушкин его и убил. Нет больше никакого искусства!»
«А что есть?»
«Дерьмо. И еще раз дерьмо».
«А женщины? Ты, вижу, клинья под Ксюшу бьешь».
«Очнись, Витя! Когда это женщины были искусством? Того же Пушкина почитай, у него в дневниках много дельных мыслей. Женщины всегда были только
