Глава первая, в которой я такой мягкий
Как я и сказал, время выдалось странное, и моему поколению вдруг стало нечего терять. Кого бы я ни встретил, каждый в свои 25–30 всё ещё искал себя, эволюционируя в блогера, дизайнера, маркетолога или другого творческого нонконформиста. Подобная трансформация помогала слабо, и мы искали… и искали…и вновь искали себя. Вечно возвращаясь и повторяясь к немому восторгу старины Фридриха. Терять нам и вправду стало нечего, кроме цепей: ноутбука, смартфона, ненавистной работы, мужей, жён и ещё молодости, которую не замечали. Всем нам не хватало то ли репрессивной системы, то ли мировой революции, то ли великой цели, то ли просто денег. Понять было сложно. И я не понимал.
Самое забавное, что весь этот кавардак приключился с нами только из-за неудачно выбранного момента. Дело в том, что момент, когда мы появились на свет, вообще не располагал для таких авантюр, как деторождение. Двадцатый век отторг нас, будучи в предсмертной агонии, выплюнул из влагалищ бывших пионерок и не дал ничего взамен. Homo soveticus утратили великую империю и впали в глубокий экзистенциальный кризис, попутно, чаще поневоле, эти homo стали нашими родителями. К своим двадцати пяти они уже не искали себя, нет. Они рожали, рожали, рожали нас… Достаточно бездумно и легкомысленно, если рассудить, ведь дело было не хитрое – взять да родить, а жить предстояло нам.
После нашего рождения история известная: мы жили как могли, а как не могли – тоже жили. Повырастали сорняками на земле Русской и, напоминая керуаковских героев, скитались из глубинки в Питер/Москву и обратно.
Я тоже вырос в глубинке, на севере. Мать с отцом работали каждый на двух работах, поэтому я переехал в Питер, выучился на врача. Устроился терапевтом за тридцать пять тысяч рублей в месяц в районную поликлинику, и жизнь моя стала днём сурка по имени Иван Денисович. Парадокс: в то время вокруг нас всё ещё разлагалась советская система и пахло старостью, прям отчетливо пахло Владимиром Путиным. От этого запаха крысы бежали с корабля, и я последовал их примеру.
Первым делом попрощался. В моменты прощаний улыбка моя кислая, точно у девки, которую ты целуешь сразу после кунилингуса. Девушка, может, и не протестует, но что-то между вами уже не то и никогда не будет как прежде. После моих прощаний точно так же – как прежде уже не будет.
Я стоял во дворе своего дома в Петербурге, прощаясь с другом детства перед долгой разлукой. Лето тогда выдалось холодным, меня немного потряхивало, несмотря на количество выпитого. Тело зябло.
Мой друг протянул руку, обнялись. Его жена тогда сказала: «Ой да ладно вам уже». Я понимал, что она хотела поддержать нас, но прозвучало немного обидно.
Пожали руки. В рукопожатии перед разлукой чувствуешь кожу другого человека. Сухая. В груди на сквозняке болталась лампочка и постепенно перегорала. На следующее утро я улетел из России.
* * *
Я – только точка времени в пространстве. В местах, где меня нет, времени не существует. Стоит закрыть за собой дверь, и всё.
Моё присутствие в три часа дня 14 июля 2017 года обнаружилось в аэропорту города Веллингтон, Новая Зеландия. Я был с женой. Пилигримы двадцать первого века, заново открывающие новый свет. Мы стояли с сумками, натирающими ладони, ноги в кроссовках вспотели, и наши ступни влажно холодели в предвкушении дорог не пройденных. Мы чем-то напоминали саму Россию: слишком хорошо одеты, слишком пыжились показать, чего стоим в цивилизованном мире, построенном англосаксами.
Иммиграция моего поколения – нечто качественно новое. Ни белая, ни советская, ни диссидентская, мы вообще толком и не иммиграция в старом смысле слова, даже не волна из девяностых, готовых давить и давиться, голодных и нищих.
Нет.
Мы совершенно иные. Иммигрантам нашего поколения только кажется, что они спасаются с тонущего корабля, на самом же деле просто ищут себя. Экономика? Политика? Умоляю вас! Instagram – вот причина современной иммиграции. Иммигрируя, ты получаешь неиссякаемый ресурс для instagram-фоточек, что является целью жизни для львиной доли населения.
Возможно, поэтому иммигранты моего поколения не испытывают культурного шока. Никто из нас не выбирался из-под железного занавеса, никто не бежал от НКВД, поэтому с первых же дней нас встречала только простота. Просто чужая страна с чистого листа. Работающие подъёмники для инвалидов, улыбающиеся британцы, эволюционировавшие в kiwi (так себя называли местные), и дух дауншифтинга встречали с самого трапа.
Но, несмотря на простоту, первые дни в иммиграции сложносочинённые. Буквально ко всему добавляешь союзы, реальность дополняется. Ты встречаешь людей, но общающихся на разных языках, с другими правилами приличия, по-другому показывающих свою расположенность, не говоря уже о других цветах кожи, с другим запахом, другими манерами, и всё это протекает в безумном темпе, проносится мимо тебя быстрее, чем ансамбли столиц в окне такси из аэропорта к отелю.
Ну и язык. Конечно же язык.
Вы когда-нибудь заговаривали на английском впервые? Ни в классе, ни с репетитором, ни в дружеской беседе в баре, а по-настоящему? Мой дед АБ, увидь он меня говорящим по-английски в первые дни иммиграции, сказал бы: «Не можешь срать – не мучай жопу». И я был бы рад не мучить жопу, но заговорить тогда было необходимо, жизненно необходимо. Это очень неприятное чувство, когда не можешь говорить. Причём это боль в равной степени и для тебя, и для окружающих. Люди, общающиеся с тобой, они как бы видят, как ты мычишь и бьёшься в агонии, но помочь никак не могут. Им становится неловко, они пытаются слиться, а ты, как припадочный, перебираешь все времена английского языка, попутно пытаясь просунуть кончик языка между зубов, чтобы звук «th» звучал сносно. Слюни текут во рту Иорданом, мочка уха краснеет – зрелище не для слабонервных.
Короче, поначалу было крайне дискомфортно заговаривать с людьми. Мой первый же разговор с работником аэропорта напомнил первый день в школе.
Первый школьный звонок – праздник знаний, мать его так. Я стоял тогда на школьной линейке, в костюме за последние, сэкономленные батей, деньги (а ведь он мог бы их пропить). Рука моя слишком мала и не приспособлена для формальностей жизни, еле держит огромный букет цветов. Букет тоже куплен на последние, сэкономленные матерью, деньги (а ведь она могла купить тени для век). Рука саднит, ведь букет должен показать всю серьёзность намерений моих родителей подкупить завуча сразу, прям с первого дня. Ладонь вспотела, я перехватываю уже пожухлые стебли, они потекли какой-то зеленоватой кашицей. В момент я осознаю, что букет именно такого размера, чтобы выигрышно смотреться на фоне второго подбородка будущей классной. Перехватываю букет снова, уже окончательно смирившись с тем, что рука теперь пахнет первым учебным днём.
