Я не знаю, что двигало мною тогда, в тот субботний день
– английский ли сплин или русская хандра – но, устав от серости окружающего мира, от серых улиц, деревьев и домов,
я вышел из своей квартиры, остановил такси и велел отвезти себя в аэропорт. Так, к вечеру того же дня я оказался в Петербурге.
Но там оказалось еще хуже: сыро, холодно и ветрено. Я поднял воротник длинного кашемирового пальто, надвинул на лоб драповый берет и, обмотав шею два раза шарфом, дал поглотить себя балтийской непогоде. Я шагал по Невскому, разглядывая прозрачные, освещенные изнутри витрины магазинов и кафе, считал от нечего делать расплывчатые от густого тумана желтые, розовые и оранжевые пятна светящихся окон, размышлял о людях, чьи фигурки двигались за задернутыми шторами, и недоумевал: к чему такая суета? К чему эти движения и пустая трата сил, когда и завтра, и послезавтра наступит очередной черный день со своими будничными заботами, подтверждающими тоскливую обыденность нашего убогого существования?
И тут я увидел розовое кружево. Длинный шлейф, состоящий из шелковых и кружевных оборок, выглядывающий из-под черного плаща, волочился по грязи, разбухая и напитываясь ею, превращаясь на глазах в безобразный мокрый хвост. Впереди меня быстрыми мелкими шажками почти бегом бежала женщина. Слева, под обнаженным, посиневшим от холода локотком, выглядывающимся из прорези плаща, болталась, напоминая мокрую крупную черносливину, лакированная сумочка. Женщина свернула в переулок _ я за ней, она нырнула в черную высокую арку, зажатую между высокими серыми домами, а я – следом. В конце арки оранжево светилась вертикальная щель; как оказалось, там была дверь, за которой и исчезла женщина. Я шагнул следом, машинально притворив за собой странную дверь, и зажмурил глаза. Ощущение того, что меня погрузили в аквариум я горячей вишневой наливкой, испугало меня: ведь я так давно не замечал вокруг себя жизнеутверждающих красок! Я заставил себя открыть глаза, и они тут же наполнились слезами: так нестерпим был свет. Резь вскоре прошла, мои глаза стали привыкать, и я осмотрелся.
Я стоял на солнечной стороне улицы незнакомого мне города, по обеим сторонам от нее стояли высокие оштукатуренные кремовым и белым дома, откуда-то доносились звуки аккордеона, слышался французский говор проходящих мимо барышень в шелковых платьях и соломенных шляпках, убранных свежими розами. Пахло горячим тестом и апельсинами.
Солнце начало припекать мне спину, и я почувствовал, как от моей одежды поднимается пар. Я тут же с благодарностью вспомнил свою матушку, обучившей меня французскому языку, потому что до меня вдруг стал доходить смысл услышанного: «Да он просто ненормальный, посмотри, как он одет!» «Может, он болен?» «Нет, его просто кто-то облил кипятком, видишь, от него поднимается пар?»
Я посмотрел себе под ноги: след мокрого грязного шлейфа незнакомки так и манил меня за собой. Так я, не отрывая взгляда от подсыхающих на глазах темных пятен, прошел квартал – след оборвался. Я стоял возле крыльца роскошного особняка. Массивная, красного дерева дверь была чуть приоткрыта. Пока я раздумывал, войти или нет, вдруг выглянула женская голова в рыжих, вспыхнувших на солнце кудрях, блеснули ультрамарином огромные смешливые глаза, и ярко-красный рот подарил мне ослепительную улыбку.
– Ну же! Заходите! – и голова исчезла. Я повиновался и зашел в дом.
Там царила роскошь. Все полы были устланы толстыми коврами, двери обшиты деревянными панелями, повсюду стояли напольные вазы, наполненные цветами.
– Подождите минуточку, я только отдам Мадлен свое платье, вы же видели, что с ним стало… – услышал я откуда-то издалека голос прекрасной шатенки и замер, рассматривая, как в музее, инкрустацию на маленьком карточном столике.
Наконец появилась она. В зеленом шелковом пеньюаре. Щеки ее, были бледны, а тело словно трясло в лихорадке.
– Знаете, я ужасно замерзла там, в Питере, да и вы тоже, как я погляжу… Пойдемте ко мне в комнату, сейчас мы согреемся и перекусим. Мадлен, поторопись! – крикнула она куда-то в сторону. – Идемте же, – она взяла меня за руку и потащила за собой. в конце длинного коридора была открыта еще одна дверь.
– Как вас зовут? – спросил я, снимая с себя пальто и
стягивая с трудом намертво облепивший мой лоб берет. Я
понял, что меня привели в ванную комнату.
– Жанна. А вас?
– Серж.
– Вот что, Серж, давайте без церемоний, у нас не так много времени. Раздевайтесь и ныряйте в ванну, Мадлен специально для вас сыпанула туда пахучей соли, отогревайтесь, потом наденете вот этот халат, он совершенно новый и никому раньше не принадлежал, а чуть позже я зайду за вами. И ушла.
Спустя полчаса я уже сидел в гостиной, н диване и пил виноградное вино.
– Где я? – спросил я, начиная, наконец, понимать, что мне снится сон.
– В Париже, конечно, на улице Фрошо. Неужели вы не узнали меня? – Узнал. – Я смотрел на Жанну и видел, как напитавшись парижским жарким солнцем, льющимся в распахнутые окна, и теплом, оживают ее нежные щеки и наливаются румянцем. – Вы – Жанна Самари, актриса. Вас любил весь Париж, Александр Дюма-сын, встретив вас однажды в салоне мадам Шарпантье, если мне не изменяет память, сказал: «Ну и глазищи же у вас, Жанна! Так и подмывает их выколоть!»
Жанна расхохоталась.
– А ведь вы в то самое время были, кажется, влюблены в Ренуара…
– ТС… Мадлен идет.
Вошла служанка Мадлен в голубом платье и внесла блюдо с цыпленком.
– Странное дело, я захотел есть… Я так давно не испытывал никаких желаний, что теперь, попав к вам, просто не узнаю себя…
– Все пройдет! Выпейте еще вина, попробуйте этот восхитительный сыр, а эти чудо-пирожки! Это же знаменитые пирожки из кондитерской Эжена Мюрера – коронное его блюдо и любимое лакомство Ренуара и Писсаро, Сислея и Моне, я уж не говорю о зануде Шанфлери и докторе Гаше.
– Жанна, расскажите мне о Ренуаре. – Он жил здесь, – вздохнув, произнесла Жанна и замолчала. Потом, сощурив погрустневшие глаза слегка улыбнулась, вспоминая что-то. – Да, он жил совсем неподалеку от меня. Приходил работать над моими портретами, но тогда я не могла посвятить ему больше двух часов. У меня же была целая куча дел! И к портнихе нужно было на примерку, и в театр на репетицию, да и к этой… Шарпантье…
Жанна с легкостью соскользнула с диванчика и подошла к окну.
– Скажу правду, хоть мне и грустно от этого: к сожалению, Ренуар любил только свои кисти и краски. А вот мне видел лишь натурщицу. Как вы думаете, могла с этим смириться? Я, у ног которой был весь Париж?
