«…И вдохновенья новый вдох!»
***
Лиза открыла глаза и сразу все вспомнила. Сегодня какие-то мысли отошли на второй план, а то, что вчера затмевалось самим происходящим, стало выползать на поверхность. Так, например, стыд и страхи стали тускнеть – вот дом, вот за стеной все они, сама Лиза жива и невредима, что с того. А вот его она больше никогда видеть не сможет. Никогда! Никогда больше не будет того радостного предвосхищения, которое предшествовало всем их встречам – и оговоренным, и случайным. Да-да! Случайные свидания она тоже предвидела – еще спросонья, в те дни сердце билось по-иному. Откуда она могла знать? Неведомо.
И ее самой, такой, какой она в то утро выходила из дома, уже никогда не будет! Нет, и не будет уже той легкости, радости бытия и ожидания того, что же станется с ней дальше? Через час. Завтра. При новой встрече. И не будет захватывать дух, когда он наклоняется к ней и его челка касается ее щеки. И не будет…
Ничего больше не будет. Никогда. А зачем тогда жить? Зачем ей эти руки, тело, голова, которая со вчерашнего дня потеряла все свои способности к пониманию? Что было правдой? Чему верить? Его губам, его словам о невозможности жить без нее? Их бешеной скачке под венец? Или сказанному там, на аллее, где прошло все ее детство, и там же, в одну секунду, кончилось навсегда? Или словам, написанным на бездушном листе бумаги, который до сих пор зажат у нее в ладони?
Ничему. Ничему из этого верить не получается! Никому и никогда не сможет она больше поверить! А зачем тогда жить? Читать с папой газеты, ходить на уроки музыки, поливать клумбу? Зачем? Ах, если б можно было выключить все эти мысли простым усилием воли. Чтобы не было ничего. Совсем ничего!
К ней в комнату несколько раз заглядывала няня и, кажется, один раз кто-то другой. Лиза лежала лицом к стене и ни на что не отвечала. Ей нет до них никакого дела. Ничего больше никогда не будет. Оставили бы ее все в покое!
Егоровна вышла из флигеля на крыльцо.
– Павлуша, подь сюда, – она то ли проснулась ни свет, ни заря, то ли совсем не ложилась и сейчас высматривала во дворе Павла, встававшего как все деревенские жители с птицами. – Сегодня воскресенье. Так я с барышней своей всегда в церкву хожу, а тут вроде приболела она. Ну, ты ж знаешь? Проводи ты меня.
Доктор ушел только под утро, боясь оставить больного одного. Андрей Григорьевич лежал теперь у себя в забытьи, но сердце стало биться ровно и спокойно. Наталья Гавриловна не отходила от него ни на минуту. Тут Егоровна и позвала привезенного той парнишку и, надеясь по дороге выяснить у него какие-нибудь подробности вчерашнего дня, дала ему в руки два бидона да повела за собой к Похвалинскому съезду.
– Мы, Павлуша, у монастыря-то в овражке святой водички наберем, а ты мне донесешь. Поможешь?
– Сделаем, хозяйка!
– Какая я тебе «хозяйка», зови няней.
Вернувшись от Благовещенского, Егоровна отнесла по кувшину воды в комнаты отца и дочери. Пусть умоются, все легче стать должно! Что еще она может для них сделать, она не знала. Наталья Гавриловна стала протирать лицо Андрея Григорьевича влажным полотенцем сразу, и тот даже пришел в себя.
– Наташа, ты не уехала? – слабым голосом прошептал Полетаев. – Как она?
– Так же, Андрюша. Лежи, не вставай.
– Это ж я, – глаза его увлажнились. – Это ж я, дурень старый, ее на то толкнул!
– Да, прекрати. Просто дети не умеют рассчитывать свои силы. Она дома. Жива. Ничего ж страшного не случилось, – сама себе не особо веря, уговаривала его Наталья.
– Ты не понимаешь! – слезы уже текли по щекам, теряясь в седой шевелюре, и смотреть на это зрелище было невыносимо. – Где ж были мои мозги! Душа где? Мне ж сразу на второй день после выпуска надо было везти ее туда! Она ж по матери тоскует! Надо было хоть на могилку свозить. Я не отец! Я пень бездушный. Так мне. Поделом. Девочка моя! Не уберег…
– Андрей, прекрати! – прикрикнула на него Наталья. – Ничего не ясно, мы сами себе придумали с три короба. Только она сама может знать, что и как.
– Ты же видишь – молчит. Моя приветливая, радостная девочка второй день молчит. Топиться! Нет! Ей точно кто-то всю душу изранил, я же вижу. И мне жить незачем, коли так! – и он стал задыхаться, а Наталья бросилась к склянкам, что оставил врач.
Когда Егоровна зашла со святой водой, Лиза так и не обернулась. После всех расспросов деревенского гостя ничего особо страшного или утаенного не выплыло, но всяк получалось, что несколько часов дитятко было либо без просмотра вовсе, либо с чужими людьми. И что там могло статься? В доме теперь было двое больных, считай, людей. Мужики поели у себя во флигеле, к обеду в доме никто не вышел. У Егоровны опускались руки. Готовить что-то на ужин? Зачем? И вот что-то надумав, она ушла к себе, явилась через четверть часа в коридор и постучала в дверь благодетеля. Выглянула Наталья.
– Ты что задумала? В полицию никак собралась? – спросила Наталья Гавриловна, увидев непривычно одетую Наталью Егоровну.
У той это действительно был единственный костюм для посещения мест присутственных, и сейчас она облачилась именно в него.
– Нет, Наташ, но пока не скажу куда. Если получится – сама увидишь. Если что надо, распоряжайся тут по-хозяйски, а вот Кузьму я заберу. Ты ж их все равно не оставишь? Если лекарство какое, или доктора – своего парня за дворником пошли, он в соседнем доме проживает, там все знают. Ну, с Богом!
Вызвав Кузьму, она спросила:
– Помнишь, к Лизоньке подружка-княжна приезжала? Черненькая такая? Ты еще ее домой отвозил? – Кузьма кивнул. – Запрягай, Иваныч. Гони туда!
***
Дом князей Чиатурия являл нынче зрелище по-прежнему богатого, но уже опустошенного жилища. Хотя слуги и оставались в нем еще на пару дней, но основные вещи были проданы или уложены, а хозяева отбывали сегодня. Княгиня запретила скатывать дорожку с парадной лестницы до их отъезда, но все равно «разоренное» состояние интерьеров было заметно – не было ваз, картин, статуэток, канделябров и всех тех мелочей, которые и создают уют и атмосферу дома. Егоровна подъехала аккурат к тому моменту, когда уже были поданы кареты для хозяев и багажа. Она зашла в богатый подъезд и растерялась от дворцового великолепия вестибюля. Тут же возник лакей в ливрее.
– Как прикажете доложить? – спросил он с тем самым наклоном лица, которое за поклон никак принять было нельзя и что точно соответствовало статусу посетительницы. – Только сегодня не приемный день. Не изволите ли зайти в другой раз?
– Ну, какой другой раз, голубчик? – со вздохом спросила его Егоровна. – Ведь уезжают же, вижу. Скажи, хоть застать успела? Мне бы барышню повидать. До ее отъезда. Это очень важно!
