Земную жизнь пройдя на две трети, Синяков очутился, как говорится, у разбитого корыта.
Беда Синякова состояла не в том, что он напрочь лишился всех вещественных атрибутов этой жизни, столь же дорогих для людей его круга, как засушенные человеческие головы для каннибалов с островов Фиджи, то есть: квартиры, машины, сбережений, импортного барахла. И даже не в том, что после двадцати лет сравнительно благополучного супружества жена дала ему от ворот поворот. Беда состояла в том, что Синякову стало скучно жить.
Сломался механизм, который сам собой заводился каждое утро и заставлял его умываться, бриться, натягивать штаны, завязывать галстук, бежать куда-то, с кем-то на ходу здороваться, молоть языком, ловчить, конфликтовать, писать, читать, облизываться на шикарных женщин, тешить блуд с женщинами сортом пониже, лебезить перед начальством и рычать на подчиненных. То ли в этом механизме лопнула какая-то пружина, то ли перекосилась шестерня, то ли загустела паршивая отечественная смазка, то ли он вообще выработал свой ресурс до предела.
Теперь Синякову скучно было вставать с постели и приводить в порядок ту гнусную рожу, в которую с течением времени превратилось его довольно-таки пристойное в прошлом лицо. Скучно было разговаривать с людьми, столь же равнодушными к нему, как и он к ним. Скучно разворачивать газету, в которой правда и ложь соотносились в той же пропорции, как мясо и всякие суррогаты в белковой колбасе, ставшей с некоторых пор основным продуктом его питания. Даже лечить больной зуб было скучно.
Как-то незаметно, сам собой пропал интерес к женщинам, ранее, по выражению жены, «гипертрофированный». Конечно, Синяков не стал бы кочевряжиться, если бы какая-нибудь из них сама пришла к нему, без посторонней помощи разделась и молча приняла соответствующую случаю позу, но таких героинь почему-то не находилось. А налаживать отношения со старыми подругами было выше его сил. Заводить новых – тем более.
Мир вокруг него превратился в дремучий лес, под сводами которого открыто шастали хищники разных пород, начиная от тиранозавров с золотыми цепями на шее и кончая шакалами в мышастой форме муниципальной милиции, а под гнилыми пнями таилась всякая мелкая гнусь: крысы-карманники, гадюки-клофелинщицы, каракурты-наркоманы и пауки-попрошайки… Созерцать этот зверинец, слушать его разноголосые вопли, а тем более отвечать на них Синяков просто не мог.
Одно время он даже начал завидовать людям, от природы лишенным дара речи и слуха. Однако, став случайным свидетелем бурного объяснения двух таких типов, использовавших не только гримасы и жесты, но и телодвижения, Синяков пришел к выводу, что нет более удручающего зрелища, чем чересчур болтливые глухонемые.
Рассеять эту вселенскую скуку (и то лишь на весьма непродолжительное время) могла одна только водка, но, к сожалению, из водопроводных кранов она не текла. Для приобретения бутылки пришлось бы спускаться на целых три этажа вниз, выходить во двор, где обитали злобные старухи, отвратительные дети и голодные собаки, топать несколько кварталов к магазину, а потом вступать хоть и в краткий, но крайне неприятный контакт с продавщицей, судя по всему, знавшей его по прежней жизни.
Иногда Синякова выручал его квартирный хозяин, человек со странной фамилией Стрекопытов и с еще более странной биографией, в графическом изображении напоминавшей серию фигур высшего пилотажа, основными из которых были мертвые петли и глубокие штопоры. Тот мог отправиться за водкой хоть на Северный полюс, хоть в сердце Сахары, хоть в кладовую Гохрана. Причем в этом святом деле ему не могли помешать ни землетрясение, ни осадное положение, ни эпидемия чумы, ни даже своя собственная агония. Предки Стрекопытова ради бочки заморского вина или бутылки шустовского коньяка голыми руками брали всякие там Царьграды и Зимние дворцы.
Ночью, лежа без сна (за день успевал выспаться, да и трудно было заснуть под храп Стрекопытова, напоминавший вопли удавленника), Синяков пялился на ползущие по потолку отсветы уличных огней и вяло пытался понять, почему жизнь из радости превратилась для него в тягость.
Предположений тут было несколько. Раньше Синяков чересчур полагался на свое тело, а когда оно стало все чаще подводить, вдруг оказалось, что разум его недостаточно изощрен, а душа чересчур инфантильна. Кроме того, во всем можно было винить быстротекущее время, стершее из памяти сверстников восторженные воспоминания о действительных и мнимых подвигах Синякова. Да и жена, курва, крепко подвела, подставив ему ножку в самый неожиданный момент. Но скорее всего Синякова подкосила тоска о сыне, единственном человеке на свете, которого он по-настоящему любил и который сейчас тянул срочную службу в какой-то неведомой дали, да еще в злосчастных внутренних войсках, ныне выполнявших роль песка, бросаемого в огонь любых заварух. Чтобы еще больше уязвить Синякова, жена скрывала от него адрес сына, а благодаря ее интригам военкомат делал то же самое.
Иногда как бы помимо своей воли Синяков вставал с постели и начинал в темноте отжиматься от пола, что было для него занятием столь же скучным, как отправление физических потребностей, но и столь же привычным.
Были случаи, когда тупая скука внезапно переходила в острую тоску, и во время одного из таких приступов он едва не задушил Стрекопытова, по причине тяжелейшего опьянения спутавшего комнатенку Синякова с туалетом.
Очнувшись утром на полу прихожей, Стрекопытов долго укорял квартиранта, но отнюдь не за причиненные увечья, а за то, что тот постоянно забывает запирать входную дверь на задвижку.
– Я тебе про это сто раз напоминал, а ты все отмахивался… Вот и дождались. Ворвались ночью какие-то мудаки и давай меня на части рвать, – говорил он, демонстрируя свою шею, пятнистую от кровоподтеков, как шкура тигрового питона. – Да хоть бы сказали за что! Я ведь тертый калач, но тут от страха чуть не обосрался. Хотя нет, – он пощупал свои просторные сатиновые трусы. – Есть грех…
Поскольку Синяков никак не реагировал ни на эти слова, ни на вонь, отравлявшую и без того далекую от стерильности атмосферу холостяцкого жилища, Стрекопытов продолжал:
– Давно чую, что за мной охотятся. Ты не смотри, что я сейчас пустую тару по помойкам собираю и на кладбищах христорадничаю. Раньше я большим человеком был. Одно время в Воронеже даже общак держал. А это дело не каждому министру финансов доверить можно. Потом большинство денег по хрущевской реформе сгорело, а вину на меня свалили… Пришлось нырнуть на дно…
Единственной радостью, единственным утешением для Синякова были сны – не все, конечно, а только некоторые.
