Асару Эппелю, с уважением.
Плоский вентиль горячей воды, похожий чем-то на застывший в металле поперечный срез какого-то диковинно-крупного апельсина, утративший уже большую часть венозно-красной краски, некогда покрывавшей его немилосердным пупырчатым слоем, и сочащийся теперь регулярными обжигающими каплями, сдаваться не хотел ни в какую: едва тронутый вправо, он, выждав пару мгновений, ответил едва ли не кипятком, заставив Борьку тут же отскочить прочь. Когда же после этого мальчик, изловчившись, просунул ладонь сбоку, между трубами, и торопливым движением возвратил его ровно на столько же влево, ничего не изменилось ровным счетом: вода шла все такая же невыносимо-горячая, и Борька, по новой протиснув ладонь, приладился добавлять левого поворота еще и еще, всякий раз осторожно пробуя падающие из распылителя струи… Наконец, что-то начало происходить: тугая сообразилка железного жирафа вроде бы сработала как-то, и на смену обжигающе-горячей воде стала литься обжигающе-ледяная. Борька вновь отскочил в сторону и принялся опять подкручивать вентиль едва заметными поворотами – теперь уже вправо…
Вода с гулким шумом падала на коричнево-желтые квадратики пола, стекала под уклон и, образуя искусственный ручеек, уходила под соседнюю кабинку, где, в свою очередь, свиваясь в медленную воронку, исчезала над чугунной решеткой канализационного выпуска. Борькина кабинка была, таким образом, второй в ряду из трех, приписанных к одному на всех выпуску, – если бы в третьей, расположенной теперь у Борьки за спиной, кто-то сейчас мылся, то грязная вода с разводами мыльной пены шла бы оттуда транзитом, пачкая ноги, – вот почему брезгливый Борька, приходя в душевую, всегда стремился попасть в одну из семи крайних кабинок. Подобное, надо сказать, удавалось ему нечасто: обычно все кабинки изначально бывали заняты и приходилось даже ждать, уворачиваясь от чужих мыльных хлопьев, пока какая-нибудь из них не освободится…
Впрочем, как раз сейчас можно было занимать любую из крайних кабинок на выбор – и, однако, в этом не было теперь никакого смысла, ровным счетом, именно в силу самой возможности такого выбора: Борька был здесь один, абсолютно один, ибо впервые оказался в душевой в неурочное время – за четверть часа до конца занятий последней по расписанию группы.
Сразу стоит сказать, что льготу эту Борька обрел не по собственной воле. Еще минут десять назад он тарабанил по третьей дорожке очередные 6 х 50 брассом – и всякий раз, подплывая после новых ста метров к стартовой тумбочке, неизменно косился налево вверх – туда, где почти под самым навесом гостевого балкона виднелись квадратные стенные часы со старчески-дрожащими стрелками.
Как же медленно двигались эти стрелки! Словно бы сонные, они просыпались нехотя, как бы вынужденно, рывком, сдвигались самую малость вперед, чуть проскакивая положенное, затем возвращались немного назад и опять промахивались – хотя и на меньшее чуть-чуть. После чего опять смещались вперед – на этот раз уже едва заметно. И тогда только замирали – до следующего толчка.
Борька знал, что смотреть на часы следует с одного и того же места, – в противном случае зазор между стрелками и циферблатом создаст перспективу, параллакс, зависимость показываемого времени от угла зрения – и это спутает все, спутает томительное ожидание того момента, когда вслед за скользнувшими на десять минут седьмого стрелками соловьем разольется длинный хрипловатый свисток, а уже за ним – неизбежные слова старшего тренера, упругие и гулкие, словно бы отскакивающие от кафельных стен: «так!..внимание!..пять минут свободного плавания!..»
Это значит, что на сегодня все кончено и уже через пять минут можно будет идти в душ…
Из сказанного легко понять, что особо теплых чувств к бассейну Борька не питал. Однако же сказать, что Борька не любил бассейна, – значит, по сути, не сказать почти ничего. Бассейн Борька форменно ненавидел, как только может ненавидеть что-либо девятилетний мальчик, ненавидел его и боялся. Бассейн был главной Борькиной неприятностью и главным огорчением – принуждаемый родителями (обеспокоенными осанкой, частыми бронхитами и т. д. и т.п.) ходить туда трижды в неделю, он послушно делал это, ни разу не помыслив даже о том, чтобы сманкировать положенным, выдумав ту или иную уважительную причину. (Смошенничать же в полной, что называется, мере – прогуляв бассейн, не сказать родителям об этом вовсе – никак было нельзя даже технически: красные от хлорки глаза и мокрое полотенце по возвращении домой всегда с однозначностью свидетельствовали, плавал Борька в этот день или нет.) Тем самым, мальчику оставалось лишь уповать на чудо, влезая каждый понедельник, среду или пятницу в переполненный двадцатый, – авось, что-нибудь произойдет и ненавистную тренировку отменят!..
Впрочем, подобные упования не были совсем уж беспочвенными – чудеса иногда, и в самом деле, случались. Как-то благодаря дорожной аварии (впереди идущий трамвай картинно сошел с рельсов как раз на повороте с 1-го Муринского на Лесной) пришлось простоять в образовавшемся заторе минут пятьдесят, по меньшей мере, – в бассейне давно уже закончилась разминка и началась вода, когда Борькин вагон, виновато подзвякивая и подлязгивая, наконец, тронулся с места, – тем не менее, Борька и в тот раз честно доехал в нем до пункта назначения, вышел и, однако, не заходя в бассейн, переместился тут же на противоположную остановку – ждать трамвая, везущего обратно, к дому…
Еще один счастливый случай имел место осенью, в период объявленного в их третьем «Б» карантина по гепатиту А, – то время запомнилось Борьке какой-то веселой флибустьерской беззаконностью: на переменках их не выпускали в рекреацию, завтрак тоже приносили прямо в класс – в большущих алюминиевых баках – причем ели его взятыми из дому ложками со взятых из дому тарелок. (Были, конечно же, и неприятные стороны этой вольницы – уколы и очень бóльные анализы крови из пальца раз в несколько дней – но их Борькина память услужливо задвинула куда-то в пыльную свою глубину – с глаз долой…)
Само собой, ни о каком бассейне во время карантина не могло быть и речи – школьный врач, сделав огромные глаза, торжественным голосом запретил им посещать любые кружки и секции под страхом, как он выразился, уголовного преследования государством ваших заботливых родителей. И Борькины родители, понятно, не смели настаивать…
Однако чаще всего – примерно раз в полтора месяца – случалась смена воды. Извещающую об этом бумажку на дверях бассейна Борька обычно замечал еще из трамвая – простую белую бумажку двенадцатого формата, приколотую насмерть четырьмя канцелярскими кнопками. «В СВЯЗИ СО СМЕНОЙ ВОДЫ БАССЕЙН НЕ РАБОТАЕТ 12, 13 и 14 ДЕКАБРЯ» – хорошо, если тренировки попадали на крайние даты: тогда выгорало целых две из них. Хуже, если на среднюю, – в этом случае Борька вынужден был идти в бассейн в первый же его рабочий день – прежде, чем содержащая какие-то неведомые химикаты вода успевала обрести свою обычную бесцветную прозрачность. До этого вода должна была пройти несколько цветовых стадий – из первоначальной мутно-коричневой (застать ее такой, впрочем, Борьке ни разу не приходилось), через прозрачно-коричневую же, зловещую, как на торфяном Меднозаводском озере, куда Борьку однажды вывозили родители, превратиться в зеленоватую и затем в бирюзово-синюю, как в недавнем американском фильме про ученых дельфинов, которых таинственные злодеи безуспешно пытались сделать живыми торпедами…
