* * *
Когда с Пенни полетела одежда, судья лишь вытаращился. Присяжные покачнулись и заерзали. Журналисты остолбенели. И хоть бы одна душа во всем зале пришла на помощь. Стенографист прилежно барабанил по клавишам, фиксируя каждое слово: «Кто-нибудь! Мне больно! Ради бога, остановите его!» Ловкие пальцы вывели: «Нет!» Затем последовала фонетическая транскрипция протяжного стона, кряхтения и визга, уступив место целому реестру криков о помощи.
Мужские пальцы выстучали: «Спасите!»
И добавили: «Прекратите!»
Будь в зале суда еще дамы, дела пошли бы иначе. Увы, Пенни оказалась в одиночестве. За последние несколько месяцев все женщины куда-то попрятались. В госучреждениях их теперь днем с огнем не сыщешь. Те, кто наблюдал за страданиями Пенни – судья, присяжные, зрители, – были сплошь мужчины. Этот мир принадлежал им.
Стенографист напечатал: «Умоляю!»
Через мгновение: «О нет! Только не сюда!»
Суетилась лишь Пенни. Сноровисто и бесцеремонно с нее сдернули слаксы до лодыжек, разодрали трусики, сделав тайное явным всякому, кто отважился посмотреть. Силясь вырваться, она отбивалась локтями и коленками. Художники в первых рядах стремительными линиями фиксировали ее борьбу: развевающиеся обрывки белья, растрепанную шевелюру. Среди публики пошли вздыматься робкие руки с мобильниками, тайком нащелкивая кому фотосувенир, кому пару-тройку секунд живого видео. Надрывные вопли словно парализовали всех в округе, эхом отражаясь от молчаливых сводов. Казалось, насилуют не одну женщину, а добрый десяток. Сотню. Весь мир визжал.
Она сопротивлялась. И не где-нибудь, а на свидетельской трибуне. Старалась сдвинуть ноги, выдавить из себя боль. Ее глаза шарили по залу в поисках встречного взгляда – ну хоть кто-нибудь! Какой-то мужчина напротив стиснул ладонями уши и зажмурился, побагровев при этом, как перепуганный мальчишка. Пенни обернулась к судье; тот сочувственно вздохнул, но так и не грохнул молотком, призывая к порядку. Судебный пристав потупился, бормоча что-то в прицепленный к лацкану микрофон. Стоя с пистолетом в кобуре, он переминался с ноги на ногу, нервно подергиваясь при каждом вопле.
Прочая публика чинно поглядывала на собственные часики или же демонстративно возилась с эсэмэсками, словно испытывала за Пенни неловкость. Тоже, нашла место орать да истекать кровью. Как будто в происходящем целиком и полностью повинна она сама.
Адвокаты съежились в своих дорогущих полосатых костюмах, деловито шелестя бумагами. Даже ее бойфренд и тот сидел как приклеенный, только челюсть отвалилась. Кто-то, должно быть, додумался-таки вызвать «неотложку», потому что через несколько минут по центральному проходу засеменили два санитара.
Всхлипывая и царапаясь, Пенни изо всех сил старалась не потерять сознание. Если б только удалось подняться на ноги, если б удалось вырваться, она рискнула бы удрать. Спастись. В зале суда не протолкнуться, как в автобусе в час пик, но никто не схватил насильника, не оттащил его прочь. Зрители на стоячих местах лишь попятились – все до последнего человечка, – пока не уперлись в стенку.
Санитары продрались через толпу, и Пенни, хватавшая воздух ртом как рыба, поначалу даже не разобралась, кто друг, а кто враг. Медики принялись ее успокаивать: дескать, ты в безопасности, самое страшное позади, – пока мокрая, трясущаяся Пенни билась в истерическом ознобе. Народ кругом затравленно озирался, не зная, куда прятать глаза со стыда.
Ее уложили на каталку; один из санитаров прикрыл дрожащее тело одеялом, подоткнул края; его напарник застегнул ремни. Судья наконец взялся за молоток, объявляя перерыв.
Тот, кто застегивал ремни, спросил:
– Нынешний год сказать можешь?
Горло Пенни саднило от крика, голос охрип, но год она назвала верно.
– А кто в президентах? – продолжал расспрашивать санитар.
Пенни чуть не выдала «Кларисса Хайнд», однако вовремя спохватилась. Хайнд давно покойница. Первая и единственная женщина – президент США приказала долго жить.
– Имя свое помнишь?
Оба санитара были, разумеется, мужчины.
– Пенни. Пенни Харриган.
Они так и ахнули. Профессионально непроницаемые физиономии на долю секунды расплылись в ухмылках.
– То-то я примечаю, вроде видал где-то! – бодро заметил первый медработник.
Второй защелкал пальцами: фу-ты, на языке вертится… Наконец из него вырвалось:
– Ты же это… ну та самая!.. Из журнала!
Первый выставил перст в сторону беспомощной девушки, прихваченной ремнями к каталке.
– Пенни Харриган, – заявил он прокурорским тоном. – «Доткомовская Золушка».
Санитары взялись за каталку. Толпа расступилась, пропуская их на выход.
– А тот чувак, которого ты бросила, он разве не самый богатый перец в мире? – вспомнив что-то, поинтересовался второй медик.
– Максвелл, – подсказал первый. – Линус Максвелл.
И, будто сам себе не веря, покрутил головой.
Мало того что Пенни прилюдно изнасиловали в суде и никто даже пальцем не шевельнул, так теперь и работники «неотложки» приняли ее за дуру набитую.
– Зря ты за него не пошла, – сокрушался первый всю дорогу до лечебницы. – Сейчас бы в золоте купалась…
Корнелиус Линус Максвелл. К. Линус Максвелл. За репутацию плейбоя «желтая пресса» окрестила его Вклинусом. Миллиардер, богатейший человек на свете.
Ее те же таблоиды нарекли «Доткомовской Золушкой». Пенни Харриган и Корни Максвелл. Они познакомились год назад. Будто вечность минула. Да-а, другие были времена. И мир другой.
Лучше.
За всю историю человечества женщинам не жилось вольготнее, чем в ту пору. И Пенни это знала.
Взрослея, она повторяла про себя словно мантру: «Никогда еще для женщин не было времени лучше».
Ее мир был воплощенным совершенством. Ну, плюс-минус. Не так давно она с отличием защитила диплом юриста, однако дважды провалила экзамен на прием в коллегию адвокатов. Дважды! Не то чтобы это подорвало уверенность Пенни в своих силах, нет, но вот сама перспектива… Девушку не отпускала мысль, что после всех триумфальных побед феминисток не так уж велика заслуга стать очередной адвокатессой-карьеристкой. По крайней мере сейчас. В наши дни женщина-адвокат ничуть не более приметна, чем домохозяйка в пятидесятые. Пару поколений назад весь свет требовал бы от нее сидеть дома и растить детишек. Теперь женщине прямо-таки предписывается идти в юриспруденцию. Или в медицину. В ракетостроение. Как бы то ни было, выбор профессии предопределялся модой и текущими политическими веяниями, но отнюдь не самой Пенни.
