Виктория Куба - Доброе утро, Хьюстон. Не закрывайте глаза…

Я подошел к окну. Пальцем слегка отодвинул занавеску цвета яичный желток и, выглядывая половиной своего изможденного и сухого лица, убедился в том, что дождь и не думал кончаться. Мелодичный тембр Фрэнка успокоил мои нервы и мысли об обиде Сьюзи.

Пытаюсь сконцентрироваться и закончить этот гребаный роман о своей жизни с названием, щекочущим душу: «Доброе утро, „Хьюстон“». Почему закончить? Все просто. Я ставлю жирную точку в каждодневном ведении этого дневника. С каждым днем мне все труднее и труднее даются воспоминания. Не хочу ощущать потерю сознания. Пусть это произойдет незаметно для меня. Я просто устал.

Но ничего не выйдет, пока Сьюзи мельтешит перед глазами. Постоянно она сует мне свои панкейки под нос! Запрещает пить и курить, оправдываясь переживанием за мое здоровье до тряски ее рук. Создает нелепые диалоги, постоянно находит и ликвидирует в считанные секунды пыль на полках, параллельно пылесося у меня под ухом. Я не могу сосредоточиться. Мысли взялись за руки и водят хороводы в голове. Ой! Кажется, одна проехалась по мозгу на слоне!

Твою ж мать! Н Е В Ы Н О С И М О! Мы женаты тринадцать лет, и я по сей день не могу понять, как ей это удалось, как ей удалось утащить меня из вольной жизни и, более того, как ей удается делать вид, что нами создана благополучная ячейка общества? О нет, не о том я сейчас.

Нужно подлить виски в стакан и приложить лед к пульсирующим вискам.

Дорогая. Ты всегда в моей голове.

Знаешь. Я никогда не любил твой аромат духов, Маргарет. Вульгарная походка, острый взгляд, тонкие запястья, пухлые губы, мескалин в белой лакированной дамской сумочке и вечная фраза Hasta la vista, baby на твоем остром языке. Ты не носила нижнего белья, детка, ты носила Ray-Ban, скрывая круглосуточно расширенные зрачки. Ты отрывалась в ирландских пабах и цитировала Уолта Уитмена на барных стойках, бережно храня десятки поцелуев на своей белой коже. Ты любила кожаные куртки и тонкие ремни вокруг тела. Когда ты говорила о политике, то хотелось переключить канал в твоей голове, избавив тем самым тебя от ужаса воспоминаний войны. Когда ты говорила о детях, то я прекрасно понимал, что никогда их не увижу. Мы были частью потерянного и разбитого поколения.

Мы и наши семьи не без потерь пережили Вторую мировую войну, и это означало, что теперь мы готовы к самовыражению и свободному вздоху. Мы желали счастья себе и своей стране так, как желает матрос продажных женщин, когда спустя год после плавания он видит сушу сквозь запотевший, расцарапанный ногтями в пьяном угаре иллюминатор своей каюты.

Тогда мы были молоды, Маргарет. Мы были сумасбродно развратны своим чутьем на жизнь, которая по факту являлась сотканным нами порочным кругом самоистязания. Но нам казалось, что мы крутим этот земной шар, когда наши губы смыкались, а языки выкручивали финты круче эквилибристки на шаре, которая отталкивается от его покрова резкими толчками и выполняет изощренные элементы акробатики. Маргарет. Ты помнишь мои модные джинсы из конопляной парусины, купленные на распродаже? А день нашего знакомства? Когда мы возвращались из наистарейшего, прославленного своим яблочным джином Bridge Café? Я протер на них дыры и колени в кровь, все потому что мы, накуренные, ползли по Water Street с задранными к звездам головами по следам Большой Медведицы, изнемогая от желания окунуться в «ковш». Так и не дойдя до цели, мы отрубились в местном парке прямо на лужайке подле фонтана. Мы уснули в объятиях друг друга. А потом – врезанные в кожу наручники, 48 часов за решеткой в вонючей и грязной камере, мои стихи для тебя полушепотом, следы на запястьях и утро в закусочной… Ты написала свой номер промеж моих лопаток ногтями, ты так впечатывалась ими в мою мокрую спину, что твой дешевый красный лак облупливался и сыпался на свежие царапины. Ты допила кока-колу, а я слегка прополоскал рот теплым виски. Твои пальчики касались уголков моего рта, и, стерев с них капли алкоголя, ты размазала их по своей шее, как дешевый парфюм… Мы разошлись, дав слово, что встретимся в ближайшее время на «Хьюстоне».